Вера Колочкова - Научите меня любить

– Нет, не лучше, Анна. Ему очень плохо без вас. Любой самый хороший детдом все равно хуже самой плохой матери.

– Ничего, привыкнет. Другие же привыкают.

– Но он вам не простит!

– Да пусть! Озлобленность непрощения лучше, чем с годами скопленная ненависть! Злоба – это совсем и неплохо, кстати. Она часто человека вперед движет. Озлобленные, например, карьеру хорошую делают. Я знаю. Сама видела.

– Но он вас любит… Он, знаете, как маленький старичок сейчас… Говорит – я плохой, потому что на папу похож. То есть он как бы заранее согласен с тем, что он плохой. Наперед согласен. Он так страдает, Анна! Чувство вины так выросло, что запросто его убить может! Пожалейте его, вы же мать…

– Послушайте! – вдруг зло сверкнула глазами Анна, чуть приподнявшись со своего стула. – Вы зачем сюда вообще заявились? На жалость мою давить, что ли? Так знайте – нету во мне жалости! Здравый смысл есть, и хватит мне! Идите лучше свою мать жалости к себе поучите! И любви заодно! Правильной! И вообще… Шли бы вы лучше отсюда, болею я… Все болею и болею, умру, наверное, скоро…

Хрипло вдохнув, она надсадно закашлялась, отвернувшись в сторону. Катя сидела, смотрела на нее, будто завороженная, не в силах оторвать взгляда от голубой жилки на ее бледном виске. Бедная, бедная женщина. До чего себя довела. Надо же, целую философию на своей подлости выстроила. Еще и о скорой смерти заговорила, немочь духовная…

– Ладно, пойду я, – с трудом поднялась Катя из-за стола. – Извините, что побеспокоила.

– Дверь захлопните за собой! – хрипло, через кашель, проговорила Анна, не поворачивая к ней головы.

– Захлопну. Да, вот еще что… Где живет ваш бывший муж, отец Алеши?

Перестав кашлять, Анна подняла на нее удивленные злые глаза:

– Вы что, и к нему хотите сходить?

– Да, хочу. А что? Нельзя?

– Ну-ну… Давайте, сходите. Это на другом конце поселка. Как из дома выйдете, налево. Улица Гоголя, дом восемь. Только не пугайтесь, там не дом, там пьяная общага. Комната семнадцать. Сходите, сходите, полюбуйтесь на того отца…

Она еще что-то проговорила ей в спину – Катя уже не расслышала. Покрутив рычажок замка, выскочила на лестничную площадку, бегом бросилась вниз по лестнице. Сердце в груди отчаянно колотилось – скорей, скорей…

Открыв тяжелую дверь подъезда, она быстро зашагала прочь, пытаясь дышать полной грудью. Однако дышалось плохо – то ли от негодования, то ли от недовольства самой собой. И в самом деле – зачем, зачем она к этой Анне притащилась? Чтобы ее монолог выслушать? Ну, выслушала, и дальше что? Легче ей от этого монолога стало? Или Алеше Вяткину легче? Или… Или в самом деле Анна права, и ее притянула к ней собственная проблема? Вон она как с ходу ей заявила – вы, мол, тоже свою мать не любите… Что у нее, на лбу это написано, что ли?! Взяла и сбила ее сразу с толку, потому и разговора не получилось. Сидела и слушала чужую бредятину, и возразить не сумела…

Она вдруг остановилась как вкопанная, сообразив, что идет не в том направлении. Анна сказала – налево, а она в обратную сторону пошла. И вообще надо немного постоять и успокоиться, сердитое сердцебиение унять. После драки кулаками не машут. Хотя не факт, что «драка» уже закончилась. Надо еще на Алешиного отца посмотреть, что там за фрукт. Может, он тоже для собственного сына удобную философию придумал?

Улица Гоголя оказалась и не улицей даже, а захудалым тупиковым переулочком. Затоптанный деревянный тротуар в обрамлении пыльного бурьяна. Серый бетонный забор – нескончаемый. И ни одного деревца кругом. Даже обидно за русского писателя стало – с чего это вдруг его именем такое безобразие назвали? Слава богу, в конце длинного забора появилось одинокое двухэтажное строение. Наверное, это есть «пьяная общага», как окрестила ее Анна. Похоже, действительно пьяная. Вон, у крылечка маргинальные мужички толкутся, руками машут, выясняют что-то меж собой.

– Ты к кому, красотуля?

Один из мужичков качнулся к ней навстречу, перегородив дорогу, осклабился щербато, и Катя шарахнулась от него поначалу испуганно, но потом, переборов неприязнь, спросила вполне доброжелательно:

– Скажите, а Виктор Вяткин здесь проживает?

– Ишь ты… – Пьяно икнув, мужичок хитренько глянул на своих товарищей. – Смотрите, пацаны, а красотуля-то, похоже, к Витьку намылилась… И чего бабы в нем находят, а, пацаны?

– Я не намылилась. Он мне по делу нужен, – пытаясь придать голосу как можно больше деловой строгости, проговорила Катя. – Дайте пройти, пожалуйста.

– А может, ну его, Витька-то? Может, и я тебе для какого хорошего дела сгожусь?

– Может, и сгодитесь. Если надо будет, я вам повестку пришлю, – сердито нахмурила брови Катя, импровизируя на ходу.

– Так вы из милиции, что ль? То-то я гляжу, не нашенская… А по какому делу Витек засветился, не скажете?

– Нет. Не скажу. Это тайна следствия. Пропустите!

Мужичок резво отступил в сторону, давая ей дорогу. Под испуганный тихий комментарий «пацанов» Катя поднялась по раздрызганным ступеням крыльца, потянула на себя дверь, и она открылась с душераздирающим скрипом, будто жалуясь на свою несчастную судьбу.

Дверь комнаты номер семнадцать на втором этаже оказалась приличной, новенькой, металлической, зазвенела весело под костяшками пальцев. И тут же распахнулась гостеприимно, явив ей высокую деваху в коротком трикотажном халатике. Лицо у девахи было очень уж на первый взгляд приветливое, будто она собиралась тут же заключить Катю в объятия.

– Ой… А я думала, это Натаха приперлась… А это и не Натаха вовсе…

Приветливость тут же слиняла с ее лица, уступив место настороженности. Секунду она рассматривала Катю колким любопытным взглядом, потом, обхватив руками выпирающий из халатика большой живот, произнесла холодно:

– Тебе чего? Дверью ошиблась, что ли?

– Мне нужен Виктор Вяткин. Он дома? Могу я с ним поговорить? – осторожно попыталась заглянуть в комнату через ее плечо Катя.

– Кто там, Нинка? – раздался из комнаты веселый жующий голос. – Чего ты в дверях застряла? Я борщ поел, котлеты давай! У меня обеденный перерыв заканчивается!

– Да, да, Витюш, я сейчас… – сделала шаг назад девица по имени Нинка, продолжая внимательно изучать Катино лицо. – Тут тебя чувырла какая-то спрашивает… Незнакомая какая-то… Что за дела, Вить?

Через секунду на уровне Нинкиного плеча выросла физиономия Виктора Вяткина, круглая, удивленная, жующая. Катя невольно хмыкнула – надо же, а ведь и впрямь Алеша – копия отца! Недалеко яблоко от яблони упало, рядом совсем. Вон, даже волосы у отца с сыном одинаково вьются, и глаза одинаковые, ярко-голубые, в обрамлении светлых ресниц. Только у папаши выражение глаз другое – слишком уж безмятежное, хотя и не без хитрецы. Сладкий пряник, а не папаша. Кудреватый мудрейка, как обидно сказал поэт Владимир Маяковский про поэта Сергея Есенина.