Галина Гордиенко - Лесная колдунья

Даже открыть глаз он не мог, ресницы весили тонну, не меньше. Постоянная, нудная боль мешала думать, и мысли ворочались в голове будто киты, которых затолкали в слишком тесный бассейн. Кирилл обреченно морщился, не узнавая себя, — никогда раньше он не страдал излишней сентиментальностью.

Сейчас, когда жизнь еле теплилась, Кириллу казалось, что он и не жил вовсе. Так, существовал. Ел, пил, развлекался, работал, чего-то ждал от себя и других, но что именно…

Впервые Кирилл люто завидовал матери: в отличие от него она знала, что такое любовь. Пусть страдала, но и любила, а он… смеялся над ней и жалел, и презирал, и порой ненавидел за слабость!

Мать как-то сказала, что ни о чем в своей жизни не жалеет и не желает менять. Она полюбила самого лучшего в мире человека, самого достойного, у нее сын от него, что еще нужно для счастья?

Кирилл, стиснув зубы, смолчал, но мысленно обозвал мать рабыней. Смотрел на ее светлое лицо, прозрачные, всегда печальные глаза, волосы с проседью, ранние морщины и не понимал.

В такой любви Кирилл не нуждался.

Да пропади она пропадом такая любовь!

Это теперь, оказавшись на грани, он думал иначе. Заглянув в глаза смерти, ужаснулся — да жил ли?

Пока единственные доступные Кириллу чувства — ненависть к отцу и жалость к матери, всего-то.

Может, правда, способность любить — такой же дар, как способность слагать стихи или писать музыку? Большинство людей и знать не знали, чего лишены, ведь у них нет перед глазами сумасшедшей матери, несущей свою боль через жизнь как знамя.

Кирилл перебирал в памяти своих знакомых и знакомых матери, и просто соседей, и коллег по работе, и приятелей в армии — и с некоторым удивлением отметил, что любовь — довольно редкая птица. И если сводило людей хотя бы подобие влюбленности, то вот позже…

Что держало семейные пары, не позволяя разбегаться, Кирилл понимал прекрасно, сейчас его мутило от этого понимания — секс, дети, необходимость, нежелание дергаться и начинать все сначала, примитивная лень, обычная апатия…

Эти люди с мертвыми сердцами, казалось, не жили, а черновики писали, надеясь чуть позже переписать набело! И Кирилл ничем от них не отличался.

Присутствие Василисы Рокотов ощущал настолько остро, что перехватывало дыхание. Странная иррациональная радость переполняла настолько, что Кирилла почти радовала физическая боль, она приводила в чувство, заставляя помнить о реальности.

Впрочем, о какой реальности он не должен забывать? Этого Кирилл не понимал и понимать не хотел. Зато понимал другое: если не умер сразу в парке, значит, должен выжить. И узнать, наконец, что такое любовь.

Кирилл подсмеивался над собственными фантазиями, но иной раз чудилось, что он приходил в себя только с появлением забавной рыжей девчонки.

Запах леса — запах Василисы! — вытаскивал Рокотова из небытия вернее любых лекарств. И плевать, что с приходом девушки возвращалась боль, главное, Кирилл жил и даже мог украдкой наблюдать за лицом Василисы — упрямым и несчастным.

От ее руки почти всегда шло бодрящее тепло и странная энергия, Кирилл цеплялся бы за жизнь только ради этих минут.

Сегодня Василиса приехала в клинику на час раньше, просто была не в силах оставаться дома одна.

Обычно в субботу Колядины никуда не торопились. Семья завтракала неспешно, обсуждая планы на выходные и обмениваясь шутками…

Но не в эту субботу!

Тетю Катю вызвали на работу с утра пораньше, что-то у них там случилось. Кажется, кто-то из клиентов агентства подал в суд — гостиница в Тунисе не соответствовала ожиданиям…

Гриша ушел куда-то со своей девушкой, очень симпатичной и высокомерной. Василиса тут же почувствовала себя дурнушкой — белокурая красавица Лариса почему-то рассматривала ее с нескрываемым раздражением.

Лера убежала на свидание с Оскаром, забавно, но она до сих пор не представила его родителям. Сестра не сомневалась, что они Оскара не одобрят.

Дядя Женя тоже куда-то уехал, не сказав ни слова. Может, тоже на работу, он частенько прихватывал выходные. Тетя Катя сердилась, говорила, что нельзя работать на износ, а дядя Женя добродушно отшучивался.

Василиса вышла из дому практически следом за ним, не сидеть же в четырех стенах весь день, да еще одной?

Она с тоской вспомнила о доме: там никогда не чувствовала одиночества, слишком много подопечных рядом. Там любая травинка на огороде, любой кустик в саду чувствовали ее присутствие, тянулись к Василисе, и сама девушка будто купалась в их любви, вполне осязаемой для нее.

Дядю Женю Василиса увидела часом позже у клиники. Он стоял на крыльце и нервно курил, то и дело посматривая за запястье. То ли ждал кого-то, то ли спешил куда.

Василиса сама не понимала, почему не подошла. Наверное, не хотела, чтобы дядя Женя оправдывался: вдруг он пришел не к Кириллу? Может, у него здесь лежит кто-то из знакомых или сослуживцев.

Василиса не помнила, чтобы Евгений Наумович хоть раз навестил Кирилла, это тетя Катя забегала сюда чуть ли не каждый день, а за ужином расстроенно — это в первые дни — или весело — это сейчас — пересказывала беседы с лечащим врачом.

Василиса зашла в беседку, села на низкую деревянную скамью и улыбнулась: прямо на голову спланировал пожелтевший березовый лист. Девушка сняла его, зачем-то понюхала и зажмурилась: на нее пахнуло осенней горечью.

Василиса обвела взглядом больничный парк, сердце защемило — она и не заметила в этом году, как пролетело быстротечное северное лето.

Бегала в клинику и не видела, что небо над городом все чаще затягивалось тучами и влажный северный ветер неохотно гонял их, тяжелые, неповоротливые. Не обращала внимания, что в Неве все реже по утрам плескалось солнце, а ее потемневшие воды который день несли в Финский залив пламенеющие кленовые листья.

Вдруг подумалось, что и Кирилл не знает о наступившей осени. Вставать ему пока не разрешали, а в больничное окно видно лишь кусочек низкого питерского неба, даже деревца рядом с корпусом не посажено. Внизу — залитый асфальтом двор, и почти весь день слышен шум подъезжающих к приемному покою машин скорой помощи.

Василиса уже не помнила о Евгении Наумовиче. На крыльце кроме одышливой тучной дамы никого не оказалось. Правда, к перилам был привязан длинный брезентовый поводок, и на другом его конце тосковала старая такса с печальными, все понимающими глазами.

Василиса улыбнулась собаке. Такса вежливо шевельнула хвостом и снова ожидающе уставилась на входную дверь, она не могла отвлекаться — вот-вот мог появиться обожаемый хозяин.

Вахтер хорошо знал Василису и не спросил пропуск, лишь приветливо кивнул — мол, проходи быстрее.

Василиса поднялась на третий этаж и в длинном больничном коридоре торопливо набросила на себя халат. Повязала косынку и переобулась, привычно сунув кроссовки в пакет. Помахала рукой дежурившей медсестре и пошла к палате, грустно думая, что и сегодня Кирилл будет смотреть сквозь нее и молчать, будто один в палате. А она от смущения начнет нести глупости, краснея и ненавидя себя. А потом разозлится на Рокотова — ведь из-за него все! — и наговорит дерзостей, желая задеть побольнее. И обозлится еще больше, потому что Кирилл будет молчать и улыбаться. Василиса ни секунды не сомневалась — он смеялся над ней!