Мария Нуровская - Другой жизни не будет

Это ты человека с лягушкой сравниваешь? — говорю и моего единственного, любимого Стефана изо всех сил пятерней хрясть. Попала по зубам. Кровь наша родная льется — у меня из руки, у него изо рта. Смотрим друг на друга. Он губы языком облизывает. Мне его уже жалко стало, хотела было прижаться к нему, прощения попросить, ан нет. Словно железный прут в меня вставили от пят до головы. Повернулась, как кукла на штыре, и пошла к двери. Иду по лестнице вся одеревенелая, подбородком не могу пошевелить. Не помню, как попала в свою комнату, как на кровать легла. В голове шумело, глаза делались все суше, будто вся влага из них выпарилась. Я даже бояться стала, что мой ребеночек из-за этой сухости куда-нибудь прилепится и с ним что-нибудь плохое случится. И тут все хуже и хуже во рту, в носу. Попить бы надо, но даже пальцем не могу пошевелить от слабости.

Потом уж я белого света не помнила. Кто-то надо мной склонялся, голову мою хотел приподнять, а она неподвижно-твердая, железный прут, тот, что внутри меня, мешает. Какие-то краны вокруг, резиновые трубочки. Уколы в вену. И мир вокруг холодный, белый, мерцающий. То Стефан передо мной заплаканный, то кто-то чужой, потом мой отец. Губы у них у всех скачут по лицу, на щеке появятся, затем над глазом. Что такое творится, думаю, где я нахожусь. Но тут возникло лицо Стефана, и у него все на своем месте: глаза под бровями, усы под носом, а потом только губы. И он говорит мне:

— Ванда, ты меня слышишь?

— Слышу, — отвечаю. А сама удивляюсь его глупому вопросу.

Тогда он встает на колени и опускает мне на грудь голову.

— Прости меня, жена моя дорогая и единственная, — шепчет.

Я снова удивляюсь.

— А мы что, поженились? Ничего не помню.

— Поженимся, как только выйдешь.

— Может, в костеле обвенчаемся? — говорю я тихо, неожиданно осмелев. — Для родителей важно.

— Хоть в костеле, хоть в церкви, хоть в храме буддийском, где только хочешь. И пусть уж у нас ребенок родится, даже если он и дебилом будет после этой твоей болезни.

— Значит, я больна?

— Была больна, но уже поправляешься, счастье ты мое единственное, — говорит и руки мне целует.

— Стефан, а где я?

— В больнице. Палата у тебя отдельная и все, что необходимо.

Я снова очень удивляюсь и спрашиваю, о каком ребенке он говорит.

Он посмотрел на меня и тоже удивился:

— Не помнишь, что будешь матерью?

— Я?

На эти мои слова он берет мою руку и кладет на живот. Я чувствую, что живот округлый.

— Что это я так поправилась? Наверное, от этого лежания.

— Ты что, Ванда. — Он смотрит на меня недоверчиво, не делаю ли я из него сумасшедшего. А мне так тяжко стало мыслями ворочать.

Тут доктор входит. Стефан к нему:

— Она ничего не помнит, пан доктор. Теперь это навсегда?

— Все будет в порядке, — отвечает доктор, — только не нужно ее нервировать.

Стефан сделал несчастное лицо и шепчет ему, думая, что я не слышу, мол, случайно, я того, не двинулась? А меня вдруг такая злость взяла, что я сразу все вспомнила и как закричу:

— Это ты и твоя мать со мной такое натворили, что у меня в голове все перемешалось. Но ты не бойся. Я от вас ничего не хочу. Женись на ней, она мечтает об этом. А я не пропаду.

Стефан чуть до потолка не подскочил от радости. Конечно, не от моих слов, а от того, что память ко мне возвращается.

Я здорово в этой больнице застряла, три месяца провалялась. После выписки родители забрали меня в деревню для укрепления здоровья. Ну и Стефан, значит, с шофером приезжают на „виллисе“ меня назад забирать. Но о свадьбе ни слова, только сказал, что пора на работу возвращаться. Я тут не знаю, как от людей брюхо спрятать, а он говорит, что без секретарши не справляется. Мои родители не осмеливались спрашивать, только отец глазами показывает, мол, спроси, а я делаю вид, будто не замечаю его знаков, потому что напоминать об обещании жениться как-то глупо и неудобно. Думала, как Стефан с отцом выпьет, так начнет какой-нибудь разговор. А он ни словечка. Мама отважилась и говорит, дескать, я теперь так хорошо выгляжу, что она мне платье в поясе расставила. А Стефан как бы под дурачка: красивая у вас дочь, пара сантиметров в поясе ее красоту не испортит.

А затем мы влезли в „виллис“. И в конце леса его мамаша на дорогу выскочила. Они затащили ее в машину и рванули с места. Я осталась в лесу одна. Стефан в мою сторону даже не обернулся, так мамаша его напугала. Иду я по дороге и не знаю, что обо всем этом думать. Оглянулась — позади отчий дом, к которому неизвестно как возвращаться, впереди — комнатушка в чужой квартире. Руками живот придерживаю и говорю своему неродившемуся ребеночку: дай мамочке сил, чтобы она могла до добрых людей добраться. Кажется, мы с тобой одни остались.

Но через какие-нибудь полчаса вижу: от далеких городских огней отрывается один и движется в мою сторону. „Виллис“ тормозит, а шофер говорит, что Стефан его прислал, а сам должен был при мамаше остаться.

И была свадьба в городе, и венчание у моей тетки под Белостоком, которая у ксендза по хозяйству помогает. Одна свеча при алтаре горела, чтобы не привлекать внимания людей. Тени сновали по стенам и меняли наши лица, так что мы все выглядели, как в аквариуме с водорослями. Стоит такой в кабинете у Стефана, и когда нет света, то там все сонно передвигается.

У Стефана круги под глазами, я его даже немного бояться стала. Сама тоже не лучшим образом выглядела. Зато потом в усадьбе ксендза так светло-светлешенько было, что весь страх из сердца улетучился, и я подумала: все, что мы загадаем, должно исполниться.

Потом Стефан упился и сказал ксендзу: дескать, хотя сам еще мальчишкой прислуживал во время мессы, святош не терпит. Ксендз обиделся и вышел из дома на крыльцо. Но тетя Алина обладала таким даром, что даже закоренелых врагов могла помирить. Стефан как-то намекнул, мол, даже медного гроша не поставит под то, что они с ксендзом не спят под одним одеялом. Я только головой покачала на его глупости.

А теперь у нас такая квартира, что только ходить и любоваться. Две комнаты с прихожей со стеклянными дверями посредине, еще один коридор с комнатой и кухня с помещением для прислуги. Даже кладовка отдельно. И огромные высокие окна в белых рамах. На полу мозаика из дубового паркета. Первые недели я ходила на цыпочках и оглядывалась, аж страшно от такой красоты было, как будто настоящая хозяйка этого дома должна меня поймать и за волосы из такого дворца вытащить. Тут раньше врач жил с семьей. Поляк, а войну не пережил. Семью выселили, потому что сын был во что-то замешан. Конечно, неприятно на чьем-то несчастье счастье строить. Я даже намекнула Стефану, может, взять другое жилье, оставшееся после немцев. Но он так на меня набросился, дескать, мне ничем не угодишь. А речь не о том, что сама квартира мне не нравится, а что людей отсюда выбросили. Стефан и слушать ничего не хочет, а у меня такой страх, как бы пан Бог нас за это не покарал.