Анна Ривелотэ - Книга Блаженств

Но тогда он едва убедил себя не думать об открывшейся тайне, забыть о ней — и забыл почти совершенно. Лишь раз, перед самым разводом родителей, когда ему уже исполнилось тринадцать, непереваренное переживание детства обнаружило себя.

Отец не бывал дома: он ушел в другую семью, и его новая женщина ждала ребенка. Для матери случившееся было шоком. Она вдруг начала курить и совершенно перестала есть. С сыном она почти не разговаривала; изможденная, замкнутая, вечера напролет просиживала у телевизора с выключенным звуком, следя за передвигающимися на экране фигурками с отрешенной сосредоточенностью кошки, наблюдающей за мухой. Иногда Гоша усаживался рядом с ней, так, словно происходящее в телевизоре его тоже занимало, и молча сидел: это была высшая мера его сочувствия и сострадания, и мать об этом догадывалась. Однажды во время таких посиделок она вдруг разрыдалась прямо посреди фильма «Служебный роман», который всегда находила забавным. Рыдая, она склонилась над чашкой с недопитым чаем, которую сжимала обеими руками, и слезы катились в чай. Гоша не знал, куда себя деть, неловкость его обездвижила. Желая погасить истерику, мать хлебнула из чашки, и в этот момент он внезапно подался вперед и выбил чашку из ее рук. Фарфор звонко ударил по зубам; мать вскинула на сына глаза, полные ядовитых слез. Не зная, как объяснить свое поведение, он сказал:

— Я просто не хочу, чтобы ты умирала, — и выбежал прочь.

Неизвестно, как мать в тот день истолковала его поступок, но что-то переменилось в ней. Мало-помалу она снова начала есть и разговаривать — впрочем, не удостаивая этой чести отца. Когда тот позвонил ей и сообщил, что родилась дочь, она просто бросила трубку.

Теперь мать лежала, укрытая до подбородка серой больничной простыней, и вдоль ее тонкого носа катилась слеза, причиняя ему невыносимое беспокойство. Мать, которую он никогда не любил «до дна», больше не узнавала его, и это не было обидно. Обидно было видеть закат ее несчастливой жизни — так, словно некогда он обещал ей счастье и не сдержал обещание. Смутно помнил, что все-таки обещал; наверное, еще тогда, когда, улыбаясь, таращился на нее из коляски бессмысленными и ясными глазами.

— Я просто не хочу, чтобы ты умирала, — повторил он и, наклонившись, поцеловал ее в щеку, намеренно, так, чтобы ощутить на губах вкус ее слез. Она потянула воздух забитым носом и хрипло произнесла:

— Гоша.

Он облизал губы. Слезы были самые обычные, соленые. Ничего не произошло.

Ничего не произошло, убеждал он себя, выходя из палаты, чувствуя, как немеет нижняя губа и распухает язык.

Когда Макаров проходил мимо кабинета Агнии, она оторвалась было от бумаг, чтобы перекинуться с ним еще парой слов, но он не обратил на нее внимания. Агния заметила, что его рот был приоткрыт и оттуда уже свисала тонкая ниточка слюны; Макаров прикрыл рот платком и вышел из отделения, звонко хлопнув дверью.

На секунду Агния смутилась. Ей даже пришло в голову, что, возможно, каким-то образом Макаровой удалось припрятать выдаваемые ей лекарства и вот теперь ее сын нашел их и съел, но эта мысль показалась Агнии абсурдной. Вернуться к компьютерным забавам в компании интерна Ганушкина ей уже не пришлось: в отделение доставили старушку, найденную на улице. Старушка просидела на бетонном ограждении у продовольственного магазина семь часов кряду и успела обморозить пальцы на руках. Документов при ней не было, адреса и имени она не помнила, противоправных действий не совершала, а потому сотрудники милиции, как положено в таких случаях, привезли ее к Агнии. Определяя неизвестную в ту самую палату, где лежала Макарова, Агния не могла отделаться от ощущения, что где-то эту старуху она уже видела. Высокая, статная, она казалась еще выше ростом из-за прически: пышные седые косы были уложены венцом вокруг головы. Неизвестная покорно следовала за сестрой но коридору; Агнии была знакома эта покорность, ровня покорности, жившей внутри нее самой. Так смиренно отдаются чужой воле люди, уставшие от взрослой необходимости принимать решения. В руках врачей они становятся кроткими, как тряпичные куклы, как ослабевшие щенки, и иногда Агнии, не познавшей материнства, казалось, что ее редкая и печальная нежность к больным сродни материнским чувствам.

Припомнив, что неизвестная действительно уже поступала к ней однажды, лет семь назад, Агния порылась в базе данных. Альбине Михайловне Аникиной, а именно так звали старуху, тогда было шестьдесят восемь, и в тот раз ее тоже привезли милиционеры. Только обстоятельства были совсем другие. Гражданке Аникиной, находящейся в состоянии реактивного психоза, требовалось экспертное заключение: прокуратура расследовала дело, в котором она оказалась замешана.

Долгие годы Альбина готовила себя к смерти Лёки. План действий был у нее давно готов, и Лёку в этот план она не посвящала. Лёка доверилась ей в этом, как привыкла доверяться во всем остальном, и никаких подробностей они не обсуждали.

18 марта 2000 года в городе Новосибирске в 19.34 но местному времени Идущая Вспять зашлась в недолгом и остром младенческом крике. Ее сморщенное личико побагровело, потом посинело; она затихла, и Альбина высвободила палец из ее крошечного холодеющего кулачка. Альбина с изумлением рассматривала то, что осталось от ее Лёки, от той, с кем она была неразлучна последние сорок лет своей жизни. Рассматривала то, что так умиляет всех молодых мамаш: пяточки, пальчики, складочки под коленями разведенных ножек, слипшиеся темные ресницы, мягчайший завиток на темени, мокрый и нежный изгиб верхней губы. Своих детей у Альбины никогда не было. Она взяла Лёку на руки, прижала к груди и больше часа простояла не шелохнувшись.

Salve, Albina, седые косы — твоя корона. Ave, Albina, радуйся, дева, славься, мадонна с мертвым младенцем под полотенцем, с плачущим сердцем. Огненный путь свой ты одолела, милю за милей, — белой свечою оледенела в ворохе лилий. Словно гвардеец, взявший оружие на караул. Может, младенец просто недужен, просто заснул?.. Осиротела ли, овдовела — нужного слова нет в языке. Все, что любила, все, что имела, — пеплом в руке вмиг обернулось, прахом в горсти. Полно баюкать мертвое тело, брось, отпусти! Но неподвижна, словно колонна, выпрямив спину, плачет старуха, плачет мадонна, плачет Альбина.

Это песня, которую я не спою Альбине. Она омыла Лёку и обрядила в длинную крестильную рубашку с кружевами, положила в полиэтиленовый пакет и засунула в морозильную камеру. Альбина хотела дождаться теплых дней, когда оттает земля, чтобы похоронить Лёку без посторонней помощи и лишних глаз.

В это время в Москве Матильда отмечала свой двадцать четвертый день рождения. В одиночестве она стояла на мосту и пила из горлышка коньяк «Черный аист» за упокой души своей подруги Лёки Михельсон, а бешеный мартовский ветер трепал ее волосы, окрашенные стойкой краской цвета «сияющий каштан». На съезде с моста в автомобиле сидел Юл. Он сидел там битый час и недоумевал, почему Мати выбрала такой странный способ праздновать двадцатичетырехлетие. Она могла бы устроить вечеринку или пойти в клуб, вместо того чтобы превращать некруглую, в общем, дату в личную трагедию. Юл побарабанил пальцами по приборной доске и пробормотал: «Причуды… За то и любим».