Виктория Миллиан - Идеальный партнёр

- С ума сошла. Он-то при чём... Он не простит тебе этого. Когда-нибудь припомнит. Он не простит тебя, увидишь.

- Хайнц? Меня? Ты не представляешь его себе. Он-то меня простил. Бог меня не простил. За то, что говорила и думала, когда немцы нам помогали. Скольким они тут помогали! Надиному мужу "мерседес" отдали те, у кого он садом занимался. С детьми немецкий учили. Всюду с нами ходили, объясняли. Разве перечислишь! А я, как из психушки вышла, только глаза Бетти и помнила. И думала: только с виду как люди. Хотите, чтобы вас за людей принимали.

- Неужели правда так думала?

- Хайнц меня простил. Но мы не будем вместе. Это Бог меня не прощает за страшные мысли. Я даже не прошу. Такое нельзя прощать. Хайнц, как я люблю тебя. Руки твои, глаза твои. Дима, я с рубашкой его грязной сплю, когда его нет...

Дима застонал, раздался треск лопнувшего стакана. Из ладони густо потекла кровь.

- О, Боже мой! Что ты сделал?! Что мне делать? Арнольд, помогите! Бегите сюда!

Ольшанский был рядом, как будто сидел возле двери. Он вбежал и ловко, вынув осколки, перетянул руку полотенцем, а потом уже следовал указаниям Димы, который сразу успокоился при виде крови - врач! - и начал давать указания: аптечка, спирт, бинт. Аллес.

- Может быть, вы меня теперь помилуете? Сколько я должен сидеть под дверью? Именины называется. И потом, я уже доказал, кажется, что могу сидеть тихо. Не прогоняйте, здесь столько вкусного. - Ольшанский нисколько не стеснялся, что подслушал весь разговор. Лора начала краснеть, но он продолжил совершенно невинно:

- Какое удивительное чувство - любовь. Самое, казалось бы, человечное и высокое. Но замешано, как и в древности, на таких, я бы не постеснялся сказать, грозных инстинктах. Даже в наше цивилизованное время...

Дима и Лора вдвоём накинулись на него:

- Какое цивилизованное время! О чем ты говоришь? Сколько оно длится?

Лора, вся красная от смущения, обрадовалась перемене темы и быстро увела свою любовь в теорию:

- Подожди, Дима, дай мне объяснить. Человечество как вид существует около трёх миллионов лет.

- От семи до двух по разным оценкам, - уточнил Дима.

- А цивилизациям, считая от шумеров...

- Не забивай ему голову шумерами, а то он ничего не поймёт. Считай от египтян.

- Послушайте, Дима, - глаза Ольшанского на минуту утратили ёрнический блеск, - не напрягайтесь. Я уже всё понял. А цивилизациям - порядка семи тысяч лет. И считать можно свободно от шумеров, которые в Месопотамии жили. Ближе к дельте. Не учите меня мыслить. Какой вы хотите масштаб: год или день? День будет понаглядней. Значит... - он на минуту задумался, - значит, если принять, что человечество существует сутки, то цивилизациям от полутора минут до тридцати секунд. Да, неплохо. Тридцать секунд против двадцати четырёх часов. Впечатляет. Я не думал об этом. Но, глядя на вас, можно поверить. Не успел еврей уйти, как славяне сразу пускают друг другу кровь.

- Ох, Арнольд, нет слов. Ты, конечно, умный мужик, но уж по части цивилизованности лучше молчи.

- Невежда, я просто не успеваю за полётом своей мысли. Я орёл. Ну... ассоциации иногда подводят. Прошу прощения, Лорретт, "за ошибку на лугу".

- Я не невежда, это Твардовский. "Ленин и печник", - сказал Дима.

При упоминании вождя Лора начала смеяться и рассказала им о монреальском бистро. Они всё ещё хохотали, когда позвонили в дверь.

- Я открою, - вскочил Ольшанский, - люблю встречать гостей, особенно чужих. Такой эффект!

Когда Ольшанский вышёл, Дима сказал:

- Ты уже совсем отошла. С тобой теперь всё будет в порядке, я уверен. Можно поговорить. Я хотел спросить об этой Бетти. Лорочка, ты только не обижайся, но при здравом размышлении скажи: у тебя что, никогда в жизни ничего хуже не было? Это что, на самом деле самое страшное впечатление твоей жизни? Наши тебя не мордовали с твоей пятой графой? Хоть ты и нееврейка, но "и другие" тоже немногим ведь лучше?

- Конечно, не лучше. Конечно, мне досталось. И Бетти не была самым страшным.

- Понимаешь, что я хочу сказать?

- Что-то другое ещё? Не она одна?

- Я таких случаев знаю, как врач, ещё три. Плюс два самоубийства у стариков. А эти три - молодые женщины. У одной, как у тебя, похоже, обошлось. Второй год без рецидивов. Другая - восемь месяцев уже себя не помнит, в полном ауте. А у третьей было, казалось, в лёгкой форме, но теперь каждые полгода - рецидив. Сама уже вызывает "скорую", когда чувствует, что отъезжает. Причём у всех, ты извини меня, поводы не такие уж смертельные.

- Что же это?

- Думаю, страх всё же есть. Хоть и не признаёмся себе. Но концы обрезали. Если здесь, не дай Бог, что опять - куда тогда? Малейшего повода достаточно, чтобы страх подмял сознание. Кто послабей - не выдерживает.

- Я не могу себе представить возврат. Особенно с тех пор, как узнала Хайнца. Но не только его. На работе постоянно общаюсь с людьми. Вижу, как шутят, веселятся. Особенно молодые. Вообще никакой разницы с нашими не чувствую. Только что фольклёр другой, анекдоты на другие темы. Нет, я не могу это представить. Разве я бы Сашку сюда тянула... Почему ты заговорил об этом?

- Мы должны помочь себе. С этим страхом можно справиться. Ведь во время войны не все немцы были нацистами и даже из тех - садистами тоже далеко не все, большинство просто клюнуло на приманку во время экономической депрессии. Мне сейчас это понятней, чем раньше, когда на Украине такое творится. Люди на многое плохое способны, когда они в безысходности, в тупике. Тогда простые решения кажутся такими желанными...

Вернулся, усмехаясь, Ольшанский:

- Это не гости. Свидетели Иеговы. Хотели мне что-то о нём рассказать. Но у меня, знаете ли, с моим Богом отношения более устоявшиеся. Лет, эдак, на пять-шесть тысяч глубже, чем у них. А вы о чём здесь?

- О войне.

- Которой?

- Второй мировой, - сказал Дима. - Нацисты такого наделали, что вспоминать о том, что на фронте в большинстве были обыкновенные парни, часто мальчишки, которых погнали на убой, просто неприлично. Немцы сами этого не позволяют. Стыдятся в большинстве своих отцов, которые там были. Так, может быть, мы можем об этом сказать? Ведь нам самим это нужно точно так же, чтобы здесь спокойно жить.

- Ты помнишь историю моей бабки? Я рассказала Хайнцу. Даже не знаю, что он подумал. Он ничего не сказал, но лицо было такое... Я не поняла до конца.

- А моего дядьку знаете, как в плен взяли под Днепропетровском? - начал Дима. - Он рассказывал уже в перестройку, когда Горбачёв с Колем встречались (раньше по-другому описывал). Окружили их с пацанами, патроны кончились: сорок первый, ни черта не было! Они сидели долго, никто не стреляет, потом вышли втроём. Из дома напротив вышли трое таких же молодых немцев - только получше одетых и покрупней. Один забрал винтовки, другой дал по сигарете и показал: идите туда, там ваши собираются. Даже не конвоировали.