Фреда Брайт - Маски. Незримые узы

За разговором Аликс выяснила, что ему двадцать восемь лет, что он сын скорняка и бывший студент Джуллиардской школы в Нью-Йорке, где, по его словам, он был протеже самого Леонарда Бернстайна. Несмотря на свой талант, он решил бросить музыкальную карьеру.

— Слишком много надо было бы выпендриваться, — сказал он. — А мне не хватает хороших манер.

Сэм закурил сигарету с «травкой».

— А ты употребляешь? — спросил он.

— Иногда, — ответила она. — Нечасто. Я ведь учусь на юриста. Мне надо быть осторожной со всем этим.

— Почему? Чтобы не потерять шанс получить место штатного юриста в какой-нибудь корпорации? Ладно, вперед с песнями! Я никому не скажу. — Он протянул ей сигарету. На какое-то мгновение их пальцы соприкоснулись. — Знаешь, Брай…

— Меня зовут Аликс.

— Это мальчишеское имя, и я не собираюсь тебя так называть. Я хотел объяснить, что в тот день, когда мы встретились, заинтересовало меня в тебе: этакая доля безрассудства. Страстность. Способность поддаться настроению типа «будь я проклята, если этого не сделаю!» Думаю, ты и в сексе такая же: дикарка — у меня на таких слюнки текут… И вдруг выясняется, что не такая уж ты и безрассудная в итоге… Не настолько, чтобы назваться своим настоящим именем… — Его кошачьи глаза сузились. — Я много думал о тебе эти несколько недель. Ты бы даже удивилась, как много.

— В каком смысле? — Аликс залихорадило.

— Я пытался представить себе, какая ты в постели, хотя это далеко не все: насчет этого-то я думаю применительно к любой женщине. А вот применительно только к тебе… — Он сделал паузу, собираясь с мыслями. — Я пытался представить, насколько изобретательной ты можешь быть в любви. Насколько пылкой… Как будут изгибаться твои брови в момент возбуждения — как крылья чайки… Но больше всего я думал о том, кто ты: революционерка или дочка богача? Я не понимал, как ты можешь так раздваиваться. И до сих пор не понимаю. У тебя так во всем, да, Брайден? Малер и Бах. Американские горки и маятник ходиков. — Он опять скрестил руки на груди, словно ожидая чего-то. От нее?

В наступившей тишине она слышала только биение своего сердца и чувствовала, как пульсирует кровь в жилах. Последние лучи заходящего солнца просачивались сквозь жалюзи широкими золотыми пластами. Внезапно Аликс поднялась, провела рукой по альбомам с пластинками и, выбрав одну из них, поставила на стереопроигрыватель.

Малер. И не надо ничего объяснять. Сэм узнает музыку — и все поймет. Из динамиков медленно полились звуки Четвертой симфонии — резкие, чувственные, сладострастные… С восхищенной улыбкой Сэм зовуще протянул к Аликс руки.

Она молча скинула кофточку и, присев на пол, положила голову ему на колени, почувствовав щекой его восставшую мужскую плоть.

Сэм запустил пальцы в ее еще влажные волосы.

— Чудесно… — пробормотал он и, приподняв ее голову, впился ей в губы долгим поцелуем. — Чудесно…

От него пахло медом, корицей, абрикосами, ванилью — всеми самыми дивными ароматами на свете, такими же насыщенными, как и звуки музыки, обволакивавшие их. Они медленно раздели друг друга и легли на диван, купаясь в сгущающихся сумерках, переплетясь в бесконечном объятии, познавая друг друга губами и руками.

— К черту эти жемчуга! — сказал он, пытаясь расстегнуть замочек.

— Они остались от моей матери…

— Сними их! Там, куда мы отправляемся, я хочу быть только с тобой. Ты и я, Брайден. Ты и я.

Музыка давно кончилась, и только откуда-то издалека, за пределами обозримого и разумного, доносились вскрики женщины, уносящейся ввысь на волнах блаженства. Аликс никогда раньше не слышала ничего подобного.

А потом она начала смутно осознавать, что это ведь ее собственный голос, это из глубины ее естества рвется наружу ее наслаждение… Она любила его. Любила его тело, его запах, его вкус. Ей нравились слова, которые он шептал ей на ухо, — ласковые ругательства, нежности, непристойности. Для нее все это было непривычно — абсолютно новый любовный лексикон! Никто никогда с ней так не разговаривал. И не любил ее так — неистово, до полного самозабвения.

В объятиях Сэма Мэттьюза она теряла и вновь обретала себя. «Если даже я умру сегодня ночью, — подумала Аликс, закрывая глаза, — это уже не будет иметь значения, потому что я познала рай на земле».

Да, это был рай. И это был ад. Это была любовь, которую Аликс даже не могла себе представить в своих розовых фантазиях о белых рыцарях, принцах, лебедях и так далее, потому что Сэм-Хьюстон Мэттьюз ни в малейшей степени не был Лоэнгрином. Мир должен был перевернуться, прежде чем он подчинился бы основным правилам хорошего тона — например, открыть перед Аликс дверь или подать ей пальто, не говоря уж о более широких жестах.

Если он опаздывал, ему и в голову не приходило позвонить и предупредить об этом. Если она обвиняла его в невнимании, он тут же уличал ее в чрезмерно развитом инстинкте собственника. Они часто спорили, иногда довольно резко, но Сэм всегда все улаживал в постели.

— Ну что, — говорил он, доведя ее до полного изнеможения, — разве это не лучше, чем какие-то слюнявые словесные извинения?

Короче говоря, в его власти было сделать Аликс счастливой, озлобленной, сердитой, ревнивой, оскорбленной… Но самое главное — он давал ей ощущение того, что она любима.

«Брай» — называл он ее, и у него это звучало эротично. Иногда — «Брайди», и невольный брачный [9] bride — невеста ( англ .). подтекст наводил Аликс на глупые мысли.

И все же, несмотря на потрясающие сексуальные отношения, на то, что они могли говорить друг с другом бесконечно, ей никак не удавалось прибрать его к рукам.

Сэм был непредсказуем, вторгаясь в ее жизнь на несколько часов или дней — в зависимости от настроения — и исчезая, ломая все ее планы. Он врывался как порыв ветра, хлопая дверью, обрушиваясь на Аликс с любовью, поцелуями, страстью, энергией. А затем в мгновение ока уносился на какой-нибудь митинг, оставляя после себя хаос скомканных простыней, переполненных пепельниц, разбросанных журналов, книг и разрозненных носков. Он мог заскочить буквально на минутку или, наоборот, исчезнуть надолго. У него не было телефона, он не считал необходимым отчитываться перед Аликс в том, как проводил время без нее. Разве только мог сообщить, что был ужасно занят «важными делами, малышка, насущными проблемами». У Аликс хватало ума не пытаться обуздать его.

Вначале, когда он буквально закружил ей голову своим бешеным любовным напором, она предполагала, что его сумасбродное поведение объясняется статусом дезертира: после сожжения повестки он находился в бегах. Но однажды ночью он проговорился, что его уже призывали на службу несколько лет назад и медкомиссия дала ему освобождение из-за шумов в сердце.