Фреда Брайт - Маски. Незримые узы

— Да, может быть. Ну ладно, хватит о бридже и об этой чудачке…

Бетт уселась на место и уткнулась в свои карточки.

Аликс Брайден родилась убийцей.

Прощения ей быть не могло: сам факт ее существования служил доказательством ее вины. И не только в убийстве, но и в других преступлениях: появившись на свет, она одним махом лишила свою мать жизни, отца — обожаемой молодой жены, светское общество Бостона — лучшего украшения.

Справедливости ради надо заметить, что Льюис Брайден никогда не обвинял в этом дочь. Словами. Но в его глазах Аликс читала свой окончательный и бесповоротный приговор: убийца, разрушительница домашнего очага, грабительница. Его отвращение к ней инстинктивно и с беспощадной очевидностью проявлялось в каждом жесте.

Если он натыкался на нее в каком-нибудь непривычном месте или, зайдя в темную комнату и включив свет, неожиданно заставал ее там, его непроизвольно передергивало.

— Ах, Аликс! — говорил он, безуспешно пытаясь скрыть свою неприязнь. — Я и не знал, что ты здесь.

Он никогда не дотрагивался до нее — даже ненароком. И Аликс старалась никогда не заставать его врасплох.

Иногда, во время игры в шахматы в библиотеке, Льюис взглядывал на портрет кисти Буше, висящий над камином. На нем была изображена мать Аликс — лучезарная красавица в воздушном розовом бальном платье, с двумя рядами бус из розового жемчуга на хрупкой шее. Бусы были свадебным подарком Льюиса.

Потом Брайден, прикусив губу, переводил взгляд с портрета на Аликс, безмолвно сравнивая мать и дочь, и продолжал игру без каких-либо замечаний. Однако чаще он вообще не отвлекался от шахматной доски.

Впрочем, Аликс и не нуждалась в лишних напоминаниях о дефектах своей внешности: ей достаточно было просто посмотреться в зеркало. Вот она, печать Каина: ярко-красное родимое пятно, свидетельство ее вины, открытое для всеобщего обозрения… Клеймо не только на лице — на всей жизни.

Безобразный след, будто от чьей-то жестокой пощечины, начинался прямо от корней волос, проходил через правую щеку и шею и заканчивался чуть повыше ключицы. Левая половина лица была чистой.

Несмотря на уродство, родимое пятно как-то странно завораживало. Когда Аликс была маленькой, она могла часами изучать его очертания, сидя перед зеркалом. Так антиквар разглядывает сложный узор на старинном ковре ручной работы… В контурах и форме пятна девочке виделись то географическая карта Китая, то рубиновый кубок, то лопнувший от спелости плод граната, то какая-то фантастическая птица, пожирающая змею.

Когда Аликс исполнилось десять лет, она изобрела новую, более сложную игру под условным названием «Притворимся, что…» В тускло освещенной комнате она садилась перед зеркалом, распускала свои густые каштановые волосы так, чтобы правая, обезображенная, щека была закрыта ими, и вертела головой до тех пор, пока не находила нужный ракурс, при котором в зеркале отражался ее профиль только с «хорошей», чистой стороны.

И тогда она видела вполне приличное лицо, пусть и не с такими классическими чертами, как у матери, а похожее, скорее, на лицо отца: выразительное, с высоким лбом, широко расставленными карими глазами и орлиным носом. Приятное, доброе, обычное лицо, вполне подходящее нормальному человеку. Незнакомые люди не задержат на нем взгляд надолго, но и не отшатнутся в ужасе. А дальше в ход шло воображение.

— Притворимся, что… — шептала Аликс и начинала фантазировать. Она представляла себя в окружении своих одноклассниц, подружек, а становясь старше, — и мальчиков. Но чаще всего она мечтала о том, как завоюет расположение отца.

— Как прекрасно ты выглядишь, Аликс! — будто слышала она его слова и видела, как он улыбается ей при этом. А потом берет ее под руку, и они вместе отправляются в его офис, или ресторан, или в деловую поездку в Вашингтон… Они уютно устраиваются на заднем сиденье его роллс-ройса, смеются и болтают как близкие друзья! «Притворимся, что…» Когда Аликс вот так грезила наяву, реальный мир исчезал. Но все кончалось слишком быстро: достаточно было легкого поворота головы — и отражение в зеркале возвращало юную мечтательницу к жестокой действительности.

Если бы! Если бы можно было прожить жизнь так, чтобы одна половина лица всегда оставалась в тени! Если бы она могла вообще избавиться от своего уродства! Но это не в ее силах… Игра приелась, надоела, и Аликс велела слугам убрать из своей комнаты все зеркала.

С раннего детства у нее развилась привычка прятать лицо в ладонях. Общественные места и ярко освещенные помещения она по возможности избегала, в школе всегда садилась на последний ряд. Если урок был ей интересен, она страдала от собственной нерешительности, разрываясь между желанием продемонстрировать знания, поделиться своими соображениями и стремлением не привлекать к себе внимание.

В подростковом возрасте самое большое утешение Аликс находила в музыке и была по-настоящему счастлива, упиваясь в одиночестве произведениями Баха, Малера, Брамса в своей комнате, словно отгораживаясь от реальности.

На втором году обучения в «Розмари Холл», закрытом пансионе для девочек, Аликс решила стать монахиней и даже обращалась за наставлениями к архиепископу Нью-Хейвена. С отцом она своими намерениями не делилась, так как он питал глубокую неприязнь к католическим ритуалам, в то время как ей собственное решение казалось вполне разумным: она укроется под монашеским одеянием и в прямом, и в переносном смысле слова и проведет свою жизнь в уединении. Однако план провалился из-за полнейшего отсутствия у Аликс какого бы то ни было религиозного чувства. Она была слишком скептична и независима в суждениях, чтобы подавлять свою волю, слепо верить и беспрекословно подчиняться, и потому постоянно вступала в пререкания со своим святым наставником, частенько прибегая к доводам отца в качестве подкрепления своего мнения.

— Ты должна найти свое прибежище в вере, — убеждал ее священник. Но он настаивал на невозможном: разве еще девочкой не обращалась она к Небу, повторяя всяческие заклинания, моля о чуде? Но каждый раз вера подводила ее: чуда не происходило. И она уверилась, что Бога нет, приняла это как факт.

Архиепископ с сожалением отступился от Аликс: неповиновение так же глубоко вкоренилось в ее душу, как родимое пятно — в лицо.

И в этом отношении Аликс походила на своего отца. Она унаследовала от него не только внешние черты, но и тип мышления, энергичность. Оба обладали незаурядным, цепким умом, оба были не прочь принять участие в схватке интеллектов и неохотно общались с недалекими людьми. Так что независимо от того, нравилось это Льюису или нет (а ему это, разумеется, не нравилось), Аликс была истинной дочерью своего отца.