Жан-Поль Энтовен - Парижская страсть

Я почти ничего не знал о моей матери, кроме того, что мой отец ее обожал и что у нее был капризный характер. Отец никогда не упоминал о ней в моем присутствии. Он презирал чувства, которые она вызывала в нем. Он даже предпочитал ее ненавидеть, потому что со дня на день она могла покинуть его со мной. Эта измена, как некий обряд, тайно объединяла нас. Иногда мне не хватало моей матери — как лакомства, которого я никогда еще не пробовал. Я осыпал ее упреками. Потом я восхищался ее верностью страсти. Или равнодушно отодвигал ее в эпоху капоров и засушенных фиалок. Я знал, не придавая этому большого значения, что она дала мне первый урок одиночества. И благодаря ей я усвоил, что есть женщины, которые дают жизнь перед тем, как исчезнуть.

Море все делало проще. Мое тело вновь обретало гибкость. Я снова плавал с рассвета в волнах, которые, должно быть, катились до залива Рапалло и, может быть, до пляжа Гранд-отеля. Одно за другим, притянутые солнцем, возвращались мои настоящие впечатления. Я приветствовал возвращение этих, таких ненадежных, союзников. Было ли это началом выздоровления? Я этому не верил. Я знал, что некоторые болезни обставляют свой уход как ритуальное действо. Будто скверные актеры, которые выходят на поклон, пока в зале остаются те, кто готов аплодировать.

Временами я чувствовал себя почти трусом, убегая от моей боли, и хотел удостовериться в ее побеге. Я думал об Авроре изо всех сил. Я бередил мою рану. Но видел, что она затянулась. Я испытал себя еще два или три раза. Я упорно сосредотачивался на Авроре. Но тоски уже не было. Тогда я воображал реалистичные и жестокие картины: как Аврора ласкает мужчину, или ведет с ним похабный разговор, или целует его взасос. Но тоска не возвращалась — должно быть, сбилась со следа.

Утром, купаясь, я даже подумал, что с этим покончено, что я освободился, и я уже не церемонился с моим несчастьем. Я его дразнил, как зверя, который был способен растерзать меня, но теперь, судя по всему, уже не страшен. Любовь, думал я, есть самая настоящая фикция. Нельзя принимать всерьез ни ее, ни вызывающий ее предмет, ни мучения, которые причиняют нам ее капризы. Значит, любовь — только песок и ветер? Всегда ли плохо соприкосновение с ней? И есть ли какая-нибудь реальность, которая не исчезает, как капля воды на раскаленной поверхности?

Но этого холодного презрения хватило ненадолго. Этим же утром, выходя из воды, я почувствовал, как тонкий обруч тоски сдавил мне горло — безо всякого повода. Вначале — почти незаметно. Без сомнения, последняя атака. Или последний удар когтей. Но этот обруч неумолимо сжимался, теснее, теснее… Вскоре мне стало трудно дышать. И, прежде чем я успел прилечь на понтон, это меня задушило. Одним нажатием. Без причины. Как палач, который работает с интересом и со знанием дела. За минуту до этого я еще верил, что моя боль потухла. Однако она меня ждала. Неизменная. Требовательная. Ожившая от временного забвения, в котором я ее оставил. Она проявляла нетерпение. Она вынюхивала все, что было во мне живым, чтобы полакомиться. Мое высокомерие рассыпалось. Тоска опять притягивала меня, как пропасть. Это бесконечное чередование забвения и удушья расшатывало меня. Я потерял уверенность в себе. Я чувствовал, что мне угрожают превосходящие силы неизвестного противника.

Вокруг Орсини царила любопытная атмосфера тягучего безделья. Его гости появлялись к полудню в кричащих одеждах, выпивали несколько бокалов джина и шествовали к бассейну; вид у них при это был спесивый, как у голенастых птиц. Остаток дня они проводили на соседних виллах, потом появлялись к ужину — за столом их лица начинали оживляться. Иногда они дремали в тени или играли в домино. Молодой компаньон Орсини всегда молчал. Время от времени он бросал на вас острый взгляд и быстро отводил его — это походило на то, как хамелеон ловит языком муху. Англичане все время были на яхте, высаживаясь на берег только пообедать. Они всем восхищались, и Орсини, который никогда не забывал о делах, пользовался этим, чтобы расписывать им достоинства скульптур или картин, которые он надеялся им продать.

В течение этих пустых дней я говорил себе, что в это время где-то художники задумывают великие произведения. Что ученые проникают в тайны природы. Что герои связывают свои имена с конвульсиями истории. Что любовники клянутся, что не расстанутся больше. Но для меня в этих грандиозных событиях места не было. Моя судьба показалась мне нелепой. Я мог бы исчезнуть, и ничто не изменилось бы на земле.

Со времени моего прибытия Орсини наблюдал за мной внимательно, как врач. Он делал все, чтобы я был счастлив, будто от этого зависело его благосостояние. Мое одиночество его особенно беспокоило.

— Хочешь, я организую небольшой праздник? Я могу пригласить веселых людей…

Может быть, я, в сущности, не прав, что не очень люблю этого человека? Не он ли — мой единственный друг? Во всяком случае, единственный, кто знает, из чего состоит моя жизнь.

Однажды утром он приплыл ко мне на понтон, откуда я глядел на море.

— Ты знаешь, мой дорогой малыш, когда ты успокоишься, осенью, я хотел бы работать с тобой вместе…

Потом, более сладким голосом:

— Я думаю, что это было бы приятно твоему отцу…

Он подчеркнул этот намек, выжав несколько слезинок. Отплывая, чтобы успокоиться, он произнес слова, которых я не ожидал:

— В свое время нас навестит старая приятельница, которая настаивает на встрече с тобой…

Заметив мое удивление, он пояснил:

— Да, эту приятельницу зовут Анжеликой. Кажется, у нее найдется, что порассказать тебе…

Как могло случиться, что Анжелика вхожа в этот дом? Каким коротким замыканием ее вселенная, которая связана с Авророй, сможет соединиться со вселенной, которая при посредничестве Орсини касается моего детства и моего отца? Сначала меня озадачило это совпадение. Потом, странным образом, оно показалось мне вполне объяснимым. В конечном счете, мир не так уж и велик, и Орсини, наверное, бывал в сомнительных компаниях, в которые входила Анжелика. Может быть, она предоставляла ему мальчиков или устраивала для него особые вечера. И не у Орсини ли я встретил Аврору? Не исключено, что Анжелика при случае поставляла девиц, чтобы развлекать его клиентов…

Она приехала к обеду. Лицо ее, под соломенной шляпкой, показалось мне еще бледнее под южным солнцем. Она на польский манер протянула мне руку — костлявую и холодную, как у покойницы.

Гости еще спали. Англичане отправились на морскую прогулку. Орсини и его компаньон удалились в свою комнату. Мы оказались за завтраком одни — очевидно, так и было задумано. Анжелика казалась довольной этой неожиданной ситуацией.