Жан-Поль Энтовен - Парижская страсть

И тогда мне показалось, что он смотрит на меня так же, как ранее, узнав, что я нигде не работаю. Любовь, как и безделье, была для него, должно быть, смертным грехом.

Кантёлё был мелкий хвастунишка. У него был порочный рот. Его взгляд скользил так, что я в течение всей нашей беседы так и не смог определить цвет его глаз. Видение его тела, сплетенного с телом Авроры, меня не оставляло. Он рассказал мне ужасные вещи, как совершенно обычные. Потом, восприняв мое беспокойство как знак того, что он взял надо мной верх, расхрабрился:

— Вы знаете, Аврора мне подчиняется… Она обожает уходить, но в итоге всегда возвращается ко мне. Ах, как я люблю покорный взгляд Авроры, когда она возвращается! Я тогда ей дарю драгоценности — она не знает, что они фальшивые. Таким образом, никто не остается в дураках…

Я мог бы его убить. И может быть, отважился бы на это, если бы Анжелика, которая, должно быть, все наблюдала, не подошла, чтобы нас развести.

— Идите сюда, — сказала мне она, — вам сейчас лучше поразвлечься…

Она мне указала на группу молодых женщин. Без сомнения, это были новенькие: в их движениях еще была некоторая скованность. Одна из них мне улыбнулась. У нее было мягкое и грустное лицо. Анжелика нас познакомила. Ее звали Дорис. Она посещала театральные курсы. Мне показалось, что она может быть нежной, несмотря на свою красоту, и этого хватило, чтобы я счел ее привлекательной. На ней была длинная юбка с разрезом сзади, которая сидела на бедрах, будто ожидая, когда же ее задерут, как театральный занавес, держащийся на подхватах. Она была любезна — но без приторности. После принятого обычного разговора она, как несколько месяцев назад Аврора, спросила меня, достаточно ли я богат. Должно быть, у подопечных Анжелики это было правилом.

Любовь заставляет воображать, будто знаешь любимого, тогда как презрение к тем, кого не любишь, позволяет, как ни грустно, лучше разглядеть, что они представляют собой. Именно так я воспринял намеки Кантёлё. Для него Аврора была только платной девицей, и ему бы в голову не пришло взглянуть на нее по-другому. Поэтому и потому, что ум его был устроен грубо и просто, он, несомненно, имел о ней более точное представление. Он описал мне женщину, которую я не знал. И его слова вульгарными и грубыми штрихами перечеркнули образ, в котором я видел лишь чудесную грацию.

Он мне рассказал, например, что охотно предлагал Аврору некоторым из своих друзей. Что он этого требовал от нее. Что это было пунктом их договора.

— Вы должны знать, — добавил он, — что эти маленькие игры не были ей неприятны…

Он ее вызывал, он ее вознаграждал, и она должна была повиноваться его приказаниям. Он утверждал, что действовал так не по причине извращенности, но потому, что из своего знания женщин заключил, что Аврора любит такое обращение с ней.

— Эта девица чувствует себя на своем месте только тогда, когда обращаешься с ней грубо… А когда начинаешь ее щадить, она видит в этом угрозу. Мне это на руку…

Он старался унижать ее и в обыденной жизни. Бывало, он говорил ей, что идет без нее в гости или на ужин, так как там ей не место: там будут важные люди, образованные порядочные женщины, и для него не может быть и речи о том, чтобы показаться там с ней. Аврора впадала тогда в холодное бешенство. Она доказывала, умоляла, она уверяла, что она ему сделает честь, в чем он не сомневался, но притворялся, что ей не верит. Она его так ждала, одним вечером, под дождем перед дверью дома, где был прием, на который он отказался ее взять.

— Такая девица, как она, под дождем… И она даже не обижалась на меня! Я понял тем вечером, случайно унизив ее, что я затронул что-то глубокое. Это был единственный способ удержать ее.

Впрочем, оставляя ее своим друзьям, он добивался, чтобы к ней относились так же сурово. Он не хотел быть ответственным за неприятности, которые она могла бы причинить, если бы случайно кто-то из них поддался более нежному чувству.

Он смотрел на меня с жалостью. Это был его способ мне сказать, что я был неправ, взяв у него эту женщину и не узнав при этом, как ею пользоваться. Он, наверное, хвастался. Но не исключено, что его Аврора была более настоящей, чем моя. Впрочем, он вполне мог и сговориться с Анжеликой и Орсини, чтобы заставить меня поверить в существование чудовищной Авроры. У меня было желание убедиться в этом. Я даже сделал, в последний раз, несколько шагов к этому невозможному доказательству Я снова подумал о садах Пале-Рояля, застывших под зимней луной. О лице Авроры, возникшем в зеркале. О пышном букете роз. О том, как мы шли в ногу сквозь порывистый ветер. О храме прощения. О туннелях и ослепляющих встречных огнях на дороге в Женеву.

К концу лета у меня остался только звук ее голоса.

Очень чистый голос, который аккомпанировал нашей нежности и который еще больше, чем лицо, сохранился в моей памяти, как последнее прибежище ее души.

В каждом есть струна, настраивая которую можно пересоздать себя заново. У Авроры этой струной был голос. И, я уверен, другая Аврора могла бы родиться из этого голоса.

Иногда так мало нужно, чтобы слиться с лучшим воплощением себя самого. Чтобы укрепить его. Чтобы заменить этим воплощением оболочку, в которой живешь по слабости или по воле случая.

Аврора могла бы слиться с голосом. Она могла бы ориентироваться на то, что в модуляциях ее голоса взывало к свету. И все ее существо согласилось бы на прививку добродетели, если бы ее голос послужил вакциной.

Была ли она когда-нибудь более невинна, чем в то время, когда пела романсы и оперные арии?

Не говорила ли она мне, что будет брать уроки пения?

Без конца перебирая в сердце прошлое, я вспоминал это желание Авроры, которая решила в тот вечер возродиться, опираясь на то, что жизнь еще не загрязнила в ней. Я обижался на себя за то, что не сумел ей помочь. Я чувствовал себя виноватым. Мужчина, конечно, виноват, если не смог собрать из осколков любимую женщину.

Лето утекало по капле.

Тусклее становился свет. Мутнело небо. Другие звуки носились в воздухе. Конец сезона.

Орсини грустно прощался со своими отъезжающими гостями. Он, бедняга, простыл и с тех пор, как его любовник предпочел вернуться в Испанию, больше не выходил из своей комнаты, часами говоря по телефону. Он обнял меня. Глаза у него были красные.

— Ты — единственный, — сказал он, — кто в состоянии меня понять…

В Париже меня никто не ждал.

Со времени праздника у Анжелики у меня появилась привычка проводить долгие ночи с Дорис. Это была красивая и слегка простоватая девушка, ничего не воображавшая и, как хорошо сидящую одежду, носившая свою красоту.

Она никогда не отказывалась от свиданий и никогда не опаздывала. Она очень скоро и со всей серьезностью мне отдалась. Она соглашалась брать небольшие суммы — потому что так было надо. С ней я скучал, совсем не питая отвращения к этой скуке, у которой был вкус лекарства.