Мария Спивак - Черная магия с полным ее разоблачением

Если вдуматься, изначально она и была для меня таким обновлением, но — пока Туська ничего не знала. Я точно вернулся на двадцать пять лет назад; мне заново, как-то по-особенному захотелось жить и работать. Буквально: твори, выдумывай, пробуй! Пресловутый молодой задор. Казалось, что передо мной, как в юности, открыты решительно все пути. Так, вроде, и полагается при влюбленности, только я успел все забыть и вполне искренне изумлялся своему состоянию: в жизни еще такого не было! Хотя на самом деле по Татке я ничуть не меньше с ума сходил, горы свернуть мог, но тогда вправду молодой был, а сейчас ни на что подобное уже не рассчитывал, и вдруг…

Главное, вначале мои чувства к Татке еще сильней стали — вспомнить хотя бы Италию. И отчего потом все на сто восемьдесят градусов повернулось? От стыда, потому что разоблачили? Или это закон природы такой? Не знаю, не понимаю, и вряд ли кто объяснит. А если и объяснит, мне это не поможет. Вспоминаю свои мучения дома и думаю: все я правильно сделал. Но уже через секунду опять терзаюсь сомнениями и сожалениями. Вообще, когда моя любовная история закрутилась, я стал подозревать себя в шизофрении — а иначе чем объяснить мою неспособность выбрать какую-то одну жизнь? И почему у нас запрещено многоженство? Жалко, что я не мусульманин. Никаких бы проблем.

Под Новый год вернувшись домой, я совершенно честно считал, что решение мое окончательное и бесповоротное. Занялся делами, которые еще до поездки в Италию и до своего злополучного романа планировал. Даже удалось отвлечься на время. Недели две выдержал. Единственно, Лео постоянно клеймил, чуть ли не через слово — как еще было о ней поговорить?

А потом меня словно под дых ударило: что же это, думаю, все? Больше ничего не будет? Ни страсти, ни безумств, ни того оголтелого счастья, когда несешься к любимой, как лосось на нерест, обдирая о камни брюхо? Чуть не повесился в тот день. А наутро Лео возьми и позвони, хоть я уже и не надеялся ее услышать. Не могу, говорит, без тебя. И с женихом расстаюсь, не нужен он мне совсем. Сказать правду, колебания мои были не долгими.

Уже днем мы встретились в гостинице, и я обещал в скором времени снять квартиру. Как прикажете с собой бороться, если после ее звонка свет вокруг изменился, жизнь другими красками заиграла? Что я, в конце концов — железобетонный? Мы снова начали встречаться. Мне было стыдно перед Таткой, а с другой стороны, стало легче сидеть дома — вроде и долг выполнен, и самому хорошо. Я даже начал привыкать к своему двойственному положению. Иногда, конечно, холодным потом окатывало: что я за чудовище? Как земля меня носит, господи? И так далее, и тому подобное. Но ничего, накатит и отпустит; встряхнешься и дальше существуешь в том же режиме.

Мне всерьез казалось, что это для меня — единственно приемлемый вариант. Потому что клубок замотался такой, что и захочешь, не размотаешь. Мнимое равновесие было настолько шатким, что я временами чуть ли не шарахался от окружающих с криками: не трогайте! Не толкайте! Рухнет! И все равно не мог решиться ни на разрыв с Лео, которую иногда люто ненавидел, как источник всех бед и несчастий, ни на объяснение с Татой, ни на разговор с обеими, чтобы узаконить наш тройственный союз. (Да-да, и о таком подумывал). Лео как минимум раз в неделю угрожала вернуться к жениху, найти себе другого, заявиться ко мне домой и все рассказать, а то просто закатывала истерики, но заканчивалось и то, и другое, и третье в постели самым сладостным образом. Так что даже скандалы меня устраивали.

А потом она ультиматум выставила: либо уходи от жены, либо забудь обо мне. Тянуть эту бодягу дальше невозможно. И, самое смешное, той же ночью она приснилась Татке с очень похожей прокламацией. У Татки и раньше бывали вещие сны, не часто, всего несколько раз, но бывали. По сути, это нормально: у нее потрясающая интуиция. Так что я нисколько не удивился — но испугался. Сам не знаю, чего больше: потери Лео или позора перед Татой. Мои скелеты перестали помещаться в шкафу. Что будет, когда они на нее вывалятся? Я бросился из дома, позвонил Лео, поехал к ней.

— Слушай, — говорю, — я тебе обещаю: скоро мы будем вместе. Потерпи еще чуточку, буквально пару недель. Я все улажу и уйду к тебе. — Я уже поселил ее на съемной квартире.

Как ни странно, в душе у меня при этом теплилась надежда на чудесное избавление. Боже, просил я, сделай так, чтобы все устаканилось, чтобы из дома уходить не пришлось, и Лео утихомирилась.

Она обрадовалась, обнимает, целует, предложила поужинать. Мне ничего не оставалось, кроме как согласиться, хоть Татка меня дома ждала. Лео нажарила мяса — у нее это здорово получается — достала бутылку хорошего французского вина; незадолго перед тем я его сам купил, сказал, будет случай, выпьем. Потом она накрыла на стол, как в журнале, свечи зажгла. Вовсю старалась, и получилось красиво, но меня по сердцу царапнуло: вспомнил, как назвал такое «романтическим ужином при свищах», и как хохотала Туська.

Мы с ней ничего подобного не устраивали, глупо казалось, а сейчас выяснилось, что романтика — очень даже неплохая вещь. Вечер удался на славу, и я был в ударе.

Домой ехал с абсолютнейшей верой в собственное всемогущество: обязательно устрою так, что обе мои любимые будут довольны! Вошел в квартиру, бросился обнимать Татку — и вдруг почувствовал, что руки сами собой опускаются, как осенью, перед моим первым уходом. Но тогда я не мог касаться Таты, потому что был влюблен в другую. А сейчас кто-то словно шептал на ухо: нет у тебя, мерзавца и подлеца, больше на нее прав.

Мне опять стало дома тошно. Как двойной агент, проколовшийся со всех сторон, я не понимал только одного: какая из разведок возьмет меня первой. С Лео дышалось чуть свободней, она хотя бы знала, что происходит, но проявляла изрядное нетерпение и довольно откровенно меня шантажировала. А я не мог без нее жить. И в то же время не смел объявить Тате о том, что хочу уйти. Мне было плохо, намного хуже, чем осенью: тогда я страдал только от любви, а теперь — и от собственного предательства. Я почти не спал по ночам. И однажды, в середине марта, понял, что больше не вынесу. Сел за стол и начал писать письмо. На это ушло часа четыре, не меньше. Затем, не перечитывая, сложил лист вчетверо, надписал: «Тусеньке», быстро оделся, бесшумно вышел за дверь и уехал.

Наутро я пытался с ней поговорить, но она не подошла к телефону. Я, как мог, объяснил все сыну, и отправился «по новому месту прописки». И вот честное слово: не представлял, что на сердце бывает до такой степени тяжко.

В общем, зажил я с Лео. Казалось бы, осуществляются мечты, радуйся и ликуй. Ан нет, не получалось. Если раньше мне не хватало Лео, то сейчас точно так же не хватало моего прошлого. Я скучал по Татке, по нашим вечерним беседам, по общему языку, на котором только с ней и мог разговаривать, по всевозможным семейным ритуалам, по дивану, креслу, чашкам, ложкам, тарелкам. Скучал по узорам от солнечных лучей, рождаемым именно нашими занавесками, и даже по Таткиному цветку на подоконнике, возней с которым она меня вечно раздражала.