Мария Спивак - Черная магия с полным ее разоблачением

Ясно, ясно. Без блата и здесь никуда.

Дозвонилась Саня своей Марише, встала «избушка» к лесу задом, к нам передом, дверь отворилась, выпустив клуб густого пара, и мы вошли. В сенях было холодно и темно, из-под ног шмыгнули в разные стороны три черные кошки. Мы прошли дальше, в крохотную комнатку, правую половину которой занимала печка, а левую — бесчисленные иконы с горящими лампадками, под которыми стоял письменный стол, заваленный исписанными листами бумаги и фотографиями.

— Тут бабушка принимает, — пояснила Саня. — Сейчас она, наверное, в избе, чай пьет. Пойдем.

Мы прошли в горницу — именно это слово возникло в голове — странное помещение, от пола до потолка заставленное по периметру трехлитровыми банками, пустыми, с медом и какими-то темными жидкостями, очевидно, травяными настоями. На подоконниках, на полу стояли огромные алоэ в горшках; часть растений лежала на боку, истекая соком из надрезов в большие тазы. Середину комнаты занимал длинный стол, заставленный посудой и неопрятно заваленный едой. Вокруг стола сидели некие приближенные особы ; все лица были повернуты к немолодой женщине в торце стола, очевидно, бабе Нюре, действительно, очень худой. Но только какая же она бабушка, подумалось мне. Одежда, конечно, старушечья, деревенская, и на голове какой-то плат, но волосы не седые, а рыжие крашеные. Щеки, по крайней мере, открытая их часть, довольно-таки гладкие и румяные, глаза яркие, блестящие. В общем, если и бабушка, то очень условная.

Она повернулась к нам.

— Александрушка, милая! Проходи, проходи, садись. Небось, устала с дороги? Отдохни, попей, покушай. А это у нас кто такой?

— Иван.

— Ванюшка! Иди сюда, золотой, садись рядом с бабушкой. Мы вот тут сидим, чаек попиваем, о жизни толкуем. Бабуля-то все работает, работает, а ведь и отдохнуть нужно, как же иначе! Да… Вот так и живем, потихоньку, с Божьей помощью, а как же, Бога не забываем, Бога забывать нельзя, да, Ванюшка мой золотой, правильно бабушка говорит?

Что тут ответишь? Я заулыбался и закивал, как дурак.

— Ну, пейте, дети мои, ешьте и рассказывайте, кто из вас как живет, у кого какое горе, какая радость, — монотонно продолжала бабушка. Сидящие за столом напряглись, видно, приготовились разбинтовывать язвы на глазах у изумленной публики, но баба Нюра, похоже, ответа не ждала и все так же без интонации заговорила дальше: — Я вот недавно с Лавры вернулась Киевской, к отшельникам ездила, к святым старцам, двенадцать термосов отвезла, а как же. Они в пещерах сидят, за нас молятся, холодно ведь, поди! Пусть хоть погреются. Сушек тоже отвезла, конфет пустяковых. Пост постом, а немножко можно, да, Ванюшка? Правильно? А как же! Или вот еще на днях ко мне женщину привозили из-под Можайска. Она, несчастная, уже и ходить сама не могла: порчу на нее навели. Первая жена ее мужа, покойница, не хотела, чтоб он снова женился, и заговорила все-все в доме. Эта как туда попала, сразу болеть начала. Болела, болела — слегла. Ноги не держат. Хорошо, им про бабу Нюру рассказали. Они ко мне. Два дня, две ночи я возле нее сидела, не отходила, молитвы читала. Без толку. Не хотят планеты помогать. А мужу домой пора, на работу. Что тут поделаешь? Я в дорогу им составчик дала и отпустила. Молиться, говорю, за вас буду, а там уж как наверху решат. А назавтра, представьте, звонят… — Бабуля извлекла из недр юбки новенький сотовый телефон: — Вот, наш глава администрации подарил. Лечится у меня, так чтоб связь держать… В общем, звонят и рассказывают: ночью, в поезде, у женщины той корчи начались, заколотило всю, пена изо рта пошла, а потом вдруг затихла. Смотрят — а из нее зверек вышел! Вот какая порча на ней была! А тут все сразу как рукой сняло, на ноги встала и пошла за милую душу.

— Кто из нее вышел? — не удержался я.

— Зверек!

— Какой еще зверек?

— А зверек! — Взгляд бабы Нюры как-то остекленел, и глаза уехали в сторону. — Порча такая.

М-да, думаю. Дело ясное, что дело темное. Но сижу, молчу. Не хочется людей обижать, Саню особенно. Все же для меня старалась, и верит сама в эту бабушку. А потом, мало ли, может, зверьки — сказки для малограмотных, а на самом деле черт знает, что под этим подразумевается. У Кастанеды описано ведь что-то подобное.

— Да вот, мэр наш игрушечку подарил, звонить теперь могу, когда надо… глянь, Александрушка, хороший телефон-то? — Саня взяла в руки аппарат, глазами изобразила восхищение. — Поработает он или, как мэра вылечу, испортится? А то у меня знаете как? Бывает, на «мердесесах» приедут, а на стол десятирублевую бумажку жеваную швырнут — держи, бабушка, за труды. Я одной такой бумажку назад сунула, говорю: «Ты их где, на паперти насобирала? Не надо мне подачек твоих! Хочешь бабушку отблагодарить, благодари от души, а без подачек обойдемся».

Приближенные сочувственно закачали головами.

— А то бывает, яблок дрянных натащат, как нищенке, или одежду с покойника! Такое и в руки не беру, сразу, кто принес, кричу: «Унеси! Только с мертвых мне вещей не хватает, со всеми их несчастьями!» Ну да это полбеды, а бывают ведь злые люди, ленты из гроба несут, тапочки, перчатки похоронные. Завернут в бумагу, чтоб я не поняла, в руки взяла, и дарят! Это уж колдуны, порчу на меня норовят навести: очень я их злым делам мешаю. Не на такую напали, правильно я говорю, Александрушка моя золотая? Вот именно. Я ж все насквозь вижу! Одна вот ведьмачка шла мимо забора, на секунду встала, будто оглянулась зачем-то, а сама под ворота что-то кинула. Думала, не замечу. Я ей: «Ну-ка забери, чего бросила! А то пожалеешь!» Испугалась, подлая, схватила свой кулек и бежать! Ведьма. Много на свете злых людей, ох, много!

— Помните, баба Нюра, вы говорили: плохих людей восемьдесят процентов? — с самым серьезным видом вставила Саня.

— Точно, восемьдесят. Так планеты говорят, — кивнула бабушка. А потом, словно очнувшись, огляделась по сторонам и предложила: — Давайте-ка мы с вами лучше споем. Что о плохом да о злом толковать. — Извлекла откуда-то из-под стола тетрадку, раскрыла и, никого не дожидаясь, фальшиво затянула церковный гимн. А может, не церковный, я не разбираюсь, во всяком случае, про Христа. Остальные, по всей видимости, не знали слов, но бабулю их молчание не смущало. Честно говоря, к тому времени я уже еле сдерживался, чтобы не убежать. Страшно не люблю неловких ситуаций, а от такой спевки мне было очень стыдно. Наконец, исполнив пять или шесть песен — я от ужаса потерял счет — бабуля удовлетворенно отложила песенник, спросила:

— Ну что, отдохнули, дети мои? Тогда за работу, — и, бодро хлопнув руками по коленям, встала. Повернулась ко мне, обожгла неожиданно острым взглядом и сказала: — Пойдем, ты первый, голубок.

Спиной чувствуя недовольство других, просидевших тут намного дольше, и стараясь не замечать их укора, я направился вслед за бабушкой в маленькую комнатку. Она села за стол, усадила меня на стул рядом, помолчала, пожевала губами и огорошила вопросом: