Ирина Щеглова - Уж замуж невтерпеж

— Давайте устроим ковбойскую вечеринку, — предложила Настя и сразу же стала развивать свою идею: — Ворон никогда не пробовал текилу. И еще он мечтает о настоящих американских джинсах. Наверное, можно такие достать? Да, и еще нужна лошадь! Непременно нужна!

Собственно, ничего сложного. Текилы мы купили и все полагающееся к ней тоже. Джинсы нашли, тогда еще можно было отыскать made in USA. И даже лошадь нам подвернулась — почти как настоящая, гнедая, со всей сбруей, очень точно сделанная.

Девчонки нарядились ковбойками: короткие шортики, рубашки, завязанные под грудью, шляпы. Витя о мероприятии ничего не знал. Мы завязали ему глаза и, по знаку девчонок, втолкнули обратно в комнату. Настя с Аней стащили с Ворона штаны и хотели надеть новые, но не справились, Витя с перепугу сел на пол и одеревенел. Пришлось развязать ему глаза, чтоб сам натянул новые джинсы.

У бедного Витьки был легкий шок, он все время нервно смеялся, мотал головой и твердил: «Ну вы даете!» Его поили текилой, предварительно насыпав на руку соли и положив дольку лимона. Он послушно пил, слизывал соль, сосал лимон, морщился и кивал — «вкусно». Но потом все-таки признался — «самогонка».

— Конечно, самогонка, только кактусовая, — согласились мы.

Насте мы подарили старинное зеркало в металлической оправе с завитушками. Она в него сразу влюбилась. И все прошло бы замечательно, если бы… Стали собираться гости. Вскоре их набилась полная квартира, нас оттерли в сторону. Лично я предпочел распрощаться и уехать под предлогом того, что завтра на работу.

А через несколько дней у нас дома появился угрюмый Виктор.

Он сбросил с плеч рюкзак со всем своим скарбом и молча прошел на кухню.

А мне и не надо было ничего объяснять. «Выгнала».

— Я думала, он одинокий ворон, — вздыхала Настя, — а он оказался обычным мужиком, со всеми этими вашими претензиями, — морщась от неприятных воспоминаний, объясняла она. — Представляете, он обвинил меня в безнравственности!

— Настя, он просто хотел, чтоб ты принадлежала ему одному, — казалось, я говорил очевидные вещи, но Настя в ответ только плечами пожала.

— Я не могу кому-то принадлежать. Потому что я свободный человек, я — это я!

Да, конечно! Бедный Витя, он попытался взять под контроль то, что контролировать невозможно. Помню, как он появился у нас после нескольких месяцев отсутствия. Я, честно говоря, некоторое время опасался за его душевное здоровье. Настя вогнала его в сильнейший депрессняк.

Она обычно крутила два-три романа одновременно. Влюблялась страстно, остывала скоро. С ее жертвами я почти не общался, так, доходили слухи, или она сама о ком-то рассказывала. Почему-то запомнился один из ее тогдашних любовников — отпрыск старинной московской аристократической фамилии, как он сам о себе отзывался — «князь недобитый». Этот «князь» во время альковных утех имел обыкновение подчеркивать плебейское происхождение Насти, рассказывая анекдоты о крестьянках, осчастливленных своими барами.

Кстати, я имел счастье быть представленным пред светлы очи «князя». Еще одна безумная идея Насти: собрать всех и устроить новогодний карнавал. Странный, доложу я вам, получился праздник. В однокомнатную квартиру снова набилось человек двадцать или больше, я не считал. Некоторых я не знал вовсе, кого-то знал понаслышке или видел мельком у Насти.

Кто-то пил, кто-то нет. Народ разбился на две группы. Одна засела на кухне, хлебала чай и пела песни, другая, опустошив многочисленные бутылки со спиртным, устроила кавардак в комнате, с дикими плясками, ором, дракой и прочими безобразиями. Под утро удалось кое-как вытолкать особо буйных. «Князь», а он присутствовал, причем в той группе, что веселилась в комнате, был фраппирован. Уходя, он заявил нам что-то в эдаком духе:

— Не понимаю, зачем все это?! — И удалился, с гордо поднятой головой, бледный от пьянства и бессонной ночи.

Да что «князь»! Промелькнул — и нет его. В жизни Насти все время что-то происходило. Она страстно увлекалась театром и участвовала в любительских спектаклях, снималась в кино, рисовала, посещала какие-то лекции, тренинги, курсы… и училась играть на саксофоне. Ей хотелось всего и сразу. Она пробовала писать статьи, стихи и прозу, а еще ей нравилось шить, она увлекалась психологией, историей костюма и дизайном интерьеров.

При таком разбросе интересов ей катастрофически не хватало времени. «Если бы в сутках было 48 часов!» — мечтала она. Пожалуй, 48 часов ей бы тоже не хватило.

Тем, кто попал в поле Настиного притяжения, приходилось ой как туго!

Не пытайтесь контролировать того, кого любите.

Он называл ее: «Ты мое лесное облачко…» Даже песню написал, естественно, Насте посвященную.

Прошу прощения, не запомнил слов. Он пел ее только тем летом, и только у костра на море.

Зато я запомнил общий смысл, и у меня до сих пор осталось от этой песни ощущение пронзительной нежности…

Там было как-то так:

Нет больше никого и ничего. Свет закрыт одним образом, одним именем. И весь мир живет и дышит этим, и он, Ворон, вместе со всем миром.

Так проходит детство, так приходит любовь — первая!

Это похоже на рождение птицы, на возникновение мелодии…

Нет мыслей, ни одной… Только теплая ладошка в твоей руке, только дыхание сонное рядом с твоей щекой, ночью, у костра, в одном спальнике. Только дорога рядом с твоей дорогой…

И уже она — женщина, рожденная быть дорогой, или птицей, или облаком…

Так уходит песня, так приходит светлая радость, так начинается новая жизнь… Какая она будет — неважно! Важно — здесь и сейчас!

А сейчас — только она: наваждение, сказка, музыка — она!

И мир замкнулся на ней, обошел кольцом и замер до дрожи, до боли… Она звенит в ушах и спирает дыхание… Хочется крикнуть! Или прошептать — «люблю», но не хватает воздуха. В легких огонь, пустота и свет… Откуда ты? Почему? За что?

Допекла-таки Настя Виктора. Первое время после своей отставки он еще пытался как-то неуклюже за ней ухаживать, но когда понял, что все, надоел, закрылся в себе, ушел в какую-то другую, никому не ведомую жизнь.

Он устроился в мебельную мастерскую и в ней же обитал, благо начальство смотрело на это сквозь пальцы.

Днем работал, ночью же снимал с петель двери, укладывал на пыльный пол, ложился, рюкзак под голову, и пытался забыться.

Он что-то делал: ходил, ел, спал; но как-то очень особенно, нерегулярно, что ли. Излюбленным местом отдыха у него стало метро. Он садился на кольцевой и только так, среди людей, мог отключиться на несколько часов.

Он иногда появлялся у своих друзей, разбросанных теперь по всему городу. Но и с ними он не находил успокоения, они не хотели страдать вместе с ним.