Барбара Брэдфорд - Так далеко, так близко…

С другой стороны, нужно быть справедливой и учесть, что до Кита эта весть, может быть, и не дошла.

Сейчас он дни напролет работает, готовясь к очередной выставке, которая будет в ноябре в Париже. Когда мы говорили в последний раз — это было дней десять назад, — он был чертовски занят: заканчивал огромное полотно.

Кит работает, уходя с головой в дело, которому предан всей душой, в полном одиночестве. Единственные люди, с которыми он видится, — это французы — муж и жена, они помогают по хозяйству и присматривают за домом. Газет Кит не читает, телевизор не смотрит, радио не слушает. Он следует простому и очень строгому распорядку дня: живопись, еда, сон: еда, живопись, сон, живопись. Иногда он работает по восемнадцать часов в день, почти не прерываясь, и это продолжается до тех пор, пока на полотно не будет положен последний мазок.

Наверное, я могла бы позвонить ему и сама сообщить о случившемся, но вряд ли стоит отрывать его от работы. И еще я прекрасно чувствовала его сдержанную неприязнь к Локам. Я не хотела услышать в его голосе раздражение из‑за того, что нарушен его режим: подвергаться его саркастическим замечаниям мне тоже не хотелось.

Я немного повозилась с мыслью позвонить Мари‑Лор, просто чтобы немного поболтать, и тоже решила этого не делать. Она — хозяйкой фамильного замка и огромного имения в Ансуи и по утрам всегда очень занята.

Вскипятив на кухне кружку молока, я пошла в библиотеку. Включила свет, села на диван и стала медленно глотать горячий напиток. Когда я была маленькой, ба Розали лечила горячим молоком почти все болезни, и теперь я находила великое утешение в этом лекарстве моего детства. Может, оно поможет мне уснуть, когда я поднимусь наверх и лягу.

Я знала, почему у меня так муторно на душе, откуда взялось это ощущение тревоги. Это была мысль о завтрашних похоронах: иметь дело с Джеком и Люцианой будет нелегко: и общаться с Сиресом Локом и Мадлен Коннорз я тоже не жаждала.

По моим наблюдениям, члены любой семьи зачастую ведут себя не слишком хороша на больших сборищах вроде похорон или свадеб: я была совершенно уверена, что семейство Себастьяна не будет исключением из этого правила.

Пытаясь расслабиться, я переключила свои мысли с завтрашнего дня на мои ближайшие планы. И через несколько минут приняла решение. Я не буду болтаться здесь дольше, чем это необходимо. Никаких причин у меня для этого нет. Я уеду сразу же после поминальной службы в Нью‑Йорке, в следующую среду. Я забронирую билет до Парижа на вечерний рейс.

Мне очень хотелось вернуться во Францию, на свою причудливую старую мельницу, расположенную вблизи древних городков Лормарэн и Ансуи в Воклюзе. Там, под сенью Люберонских гор, в своих садах, под оливами, на полях лаванды, я обрету мир и спокойствие. Вдали от всего.

Только там я бываю совершенно счастлива. Это — единственное место, где я подолгу хорошо работаю, где я могу сосредоточиться на своем творчестве. На несколько недель я хочу вернуться к биографии сестер Бронте, которую я пищу. Закончить ее очень важно: рукопись должна быть у моего издателя в начале марта, и у меня остается всего четыре месяца.

Мысль о том, что я смогу долго, не отрываясь, работать, показалась мне необычайно заманчивой. И меня охватило некое особое волнение, которое всегда предшествует творческому периоду.

Я откинулась на старинные вышитые подушки, чувствуя себя успокоенной, любовно размышляя о своем доме в Провансе, как вдруг на глаза мне попался толстый альбом с фотографиями, лежащий на полке у камина. Там было фото «Vieux Moulin», и мне захотелось взглянуть на них.

Взяв альбом, я вернулась на диван. Я раскрыла альбом, но вместо мельница в Лормарэне, которой я хотела полюбоваться, вдруг увидела фотографии, сделанные в 1979 году на вечере в честь моего дня рождения.

Я кинула на них быстрый взгляд.

Сколько можно увидеть, рассматривая фотографии спустя много лет! Как по‑иному мы выглядим на самом деле по сравнению с нашим представлением о себе! Когда я мысленно возвращаюсь к этому вечеру, я кажусь себе такой взрослой в двадцать один год. Но ведь это не так. Мой облик, сохраненный на снимке, демонстрирует, как я была молода и невинна в белом кружевном платье с открытыми плечами и с ниткой жемчуга на шее. Темно‑каштановые волосы пострижены каре и обрамляют лицо мягкими естественными волнами, а высокие скулы не так выдаются, как теперь. Большой рот кажется более нежным, и очень серьезные серые глаза смотрят доверчиво и с надеждой.

Я всмотрелась в свое лицо внимательней. Ни морщинки, ни пятнышка. Я улыбнулась. Откуда им быть? Такая молодая, совсем девочка, неопытная, нетронутая жизнью.

Рядом со мной — Себастьян, улыбающийся и добродушный, в своем безупречном костюме от Севила Рода в ослепительно белой рубашке, застегнутой спереди на те самые темно‑синие сапфировые пуговки, которые он с таким трудом расстегивал позднее, ночью.

Здесь была Люциана, казавшаяся несколько полноватой в бледно‑розовом платье из тафты: она выглядела так, как будто во рту у нее фунт масла, которое никак не растет, а короткие вьющиеся волосы нимбом золотились вокруг сияющего лица.

Тогда, в свои тринадцать лет она казалась несколько перезревшей, и на снимке выглядела гораздо старше своего возраста. А рот у нее был прямо как у зрелой тридцатилетней женщины. Я и тогда это видела очень хорошо.

Долго я разглядывала фотографии Джека. Не могла не отметить, что он выглядит, как маленький старичок. Небрежно причесанные волосы, мятый костюм — облик определенно неприятный. Лицо угрюмое, раздраженное: и вдруг я поняла, что он почти не изменился. Он остался таким, каким был в пятнадцать лет. Джек так и не стал взрослым. К сожалению.

Перелистав альбом, я нашла серию фотографий Себастьяна, которые я сделала в то лето, когда мы отдыхали в Нантакете. Больше всего я любила снимок, на котором Себастьян стоит с беззаботным видом на палубе парусной лодки, принадлежавшей его другу Леонарду Марсдену. Лодка называлась «Мошенник», и иногда мы подшучивали, что название вполне соответствует хозяину, Леонарду, который был порядочным повесой.

Рубашка Себастьяна, белая, с открытым воротом, подчеркивает его темный загар, и вид у него такой юношеский и такой беззаботный, что у меня перехватило дыхание, когда я посмотрела на снимок. Волосы взъерошены ветром, очень синие глаза под темными бровями: ему был тогда сорок один год, но, конечно, он не выглядит сорокалетним. Совсем не выглядит.

И неделю назад, за ленчем, ему нельзя было дать пятьдесят шесть лет.

Я сказала ему об этом, как‑то к слову пришлось, и он радостно рассмеялся, очевидно польщенный и довольный моим комплиментом. А потом ответил мне, что я тоже выгляжу лет на десять моложе.