Звева Модиньяни - Ветер прошлого

— Раздумала возвращаться в Милан?

Да, она раздумала. Она столько ждала этой минуты, а теперь вот взяла да и раздумала. Ее влекло к этому человеку. И все-таки здравый смысл возобладал. Дом Грассини был для нее единственным островком надежного и безопасного существования.

— Так ты не хочешь возвращаться в Милан? — переспросил Рибальдо.

— Да, синьор.

— Что значит «да»?

— Я хочу вернуться в Милан, — жалобно произнесла Саулина.

— Это правильно. Ты должна вернуться к Джузеппине Грассини.

Рибальдо понимал, что это единственный разумный выход не только для нее, но и для него. Он двигался навстречу гибельной страсти. Это гибкое тело, эти золотистые локоны, колдовские черные глаза овладели его душой. Лучше поскорее расстаться с этим ангелом, который может стать для него проклятьем. Он сегодня же отвезет ее в Милан. Ведь она совсем еще ребенок: она по своему детскому неразумию может сделать какую-нибудь глупость, а он по слабости запятнает себя страшным грехом.

— Ну так пойдем, — сказал он.

Они спустились по осыпающейся каменной лесенке.

— Я готов, синьор, — объявил Бернардино, ожидавший их возле конюшни.

— Ты умеешь ездить верхом? — спросил Рибальдо у Саулины.

— Да, синьор.

— Тогда седлай еще и белую кобылку, — отдал распоряжение Рибальдо.

— Нет-нет, — запротестовала Саулина. — Мне не нужно седла!

— Почему? — удивился Бернардино.

— Потому что я никогда не ездила в седле.

Старый слуга скрылся в конюшне и вскоре вернулся с великолепной породистой кобылой. Она была под седлом.

— Научишься, — сказал он Саулине.

— Нет, в седле я не поеду.

Книги, изящество манер, этикет, правила поведения — все было забыто. Наконец-то она оказалась в своей стихии.

— Послушай, девочка, — потерял терпение Бернардино, — ты эти свои штучки брось. Я детей с давних пор учу, и не таких, как ты, обламывал. У меня для этого верное средство есть.

— Могу ли я узнать, что это за средство? — с вызовом спросила девочка.

— А вот всыплю тебе хорошенько по филейным частям, тогда узнаешь, — пригрозил Бернардино.

Рибальдо с улыбкой наблюдал за перепалкой, никак в нее не вмешиваясь, хотя в глубине души держал сторону Саулины. Эта ершистая девчонка ни за что не уступит и никакого наказания не испугается.

Бернардино попытался воззвать к ее разуму.

— Ездить без седла опасно.

— Только не для меня.

— Послушай, девочка, — возмутился Бернардино, — ведь это вздор!

— Нет, уж ты мне поверь: раз я говорю, что не могу ездить в седле, значит, так оно и есть, — отрезала Саулина, сверкая черными глазами.

— Ну ладно, синьорина, — воскликнул слуга, со свистом рассекая воздух хлыстом. — Без седла так без седла. Только держись от меня подальше. У нас с тобой разговор окончен.

Он расстегнул подпругу и снял седло с белой кобылы.

— Помогите мне, пожалуйста, синьор, — обратилась девочка к Рибальдо.

Молодой человек подставил ей сплетенные руки, и Саулина ловким прыжком вскочила на спину послушной, отлично выдрессированной лошади. Она победила.

«Эта девочка далеко пойдет, — подумал Рибальдо. — Красоте в сочетании со смелостью и решимостью никакие препятствия не страшны».

Они уже выехали из леса и двинулись по проселку, который, огибая селение Лорето, вел к большой дороге на Милан. В небе загорались первые звезды, слышалось пение сверчков.

— Остановитесь! — внезапно приказал Рибальдо.

Бернардино и Саулина покорно остановились.

— В чем дело? — спросил старый слуга.

— Молчи.

Со стороны убежища донесся приглушенный свист.

— Это Джобатта.

— Что будем делать? — спросил Бернардино.

— Вернемся назад, — решил Рибальдо, поворачивая коня.

На дороге возник силуэт всадника. Это и в самом деле был Джобатта.

— А я уж думал, что не найду вас, синьор, — сказал мальчик, спрыгивая с лошади.

— Что случилось? — встревожился Рибальдо.

— Не знаю, говорить ли мне при них, — сказал Джобатта, указывая на Саулину и Бернардино.

— Говори, — приказал Рибальдо.

— Маркиза Дамиана умерла.

Перед самым въездом в Кассано Рибальдо передал поводья своего коня Бернардино.

— Жди меня здесь, — приказал он, — в этих зарослях.

Это были его первые слова, сказанные с тех пор, как они вновь покинули лесное убежище, поручив Саулину заботам Юстиции. Они пустились в путь до восхода солнца. Гульельмо Галлароли хотел проехать незамеченным и смешаться с толпой бедняков, которые должны были прийти на оплакивание Дамианы. Поэтому он выглядел как крестьянин. На голове у него красовалась плетеная шляпа с торчащими из полей свободными концами соломы, скрывавшая большую часть лица.

Его боль была тяжела и холодна как камень, она не могла разрешиться слезами. Бесконечное одиночество давило ему на сердце. Дамиана единственная олицетворяла для него узы крови, в которых отказывали закон и обычай. Но по людскому закону — умерла дочь графа Антонио Мончениго, супруга маркиза Феба Альбериги д'Адда, а не сестра Гульельмо Галлароли.

Джобатта, мальчишка с конюшни Альбериги, верный слуга Дамианы, рассказал ему, что из-за жары похороны назначены на второй час после заутрени, а затем передал записку от маркиза Феба Альбериги.

«Синьор, — говорилось в этом кратком послании, — я был потрясен, узнав от своей жены на ее смертном одре о кровных узах, соединяющих вас с ней. Ее последние слова были о вас, и я уважаю ее волю. Я знаю, кто вы такой, но не стану ничего предпринимать против вас. Ваша история мне неизвестна, и выяснять ее я не хочу. Однако из уважения к памяти моей жены и только по этой причине я считаю своим долгом известить вас о ее кончине. Буду вам благодарен, если и вы проявите по этому случаю свою обычную сдержанность».

Это был недвусмысленный намек на то, что он не должен показываться в Кассано и участвовать в похоронах, чтобы не быть узнанным. Рибальдо прекрасно понимал, какие соображения движут Фебом, но его поступок свидетельствовал о глубокой привязанности к Дамиане.

Рибальдо смешался с толпой, заполнившей лужайку перед парадным двором виллы: здесь были и господа, специально приехавшие из Милана, и случайные путники, и местные крестьяне и ремесленники, оставившие свою работу.

Кареты и всадники въезжали в распахнутые ворота, задрапированные тяжелым шелком, белым с золотом (цвета маркизов Альбериги), с изображением орла, эмблемы славного дома. Все ставни были прикрыты в знак траура, а штандарт Альбериги д'Адда на крыше приспущен до середины древка. В светлом воздухе летнего утра разносилось эхо колоколов, возвещавших о смерти.

Лакей в белом бархатном камзоле с золотой вышивкой и в пудреном парике стоял у ворот и раздавал всем желающим бумажные иконки, изображающие Мадонну с младенцем. В руках у него была шкатулка с целой стопкой таких образков, на обороте которых каллиграфами за ночь напряженной работы была выведена надпись, продиктованная маркизом Фебом и согласованная с его братом-священником.