Сюзан Фрейзер - Дежавю

Мы встали у входа. Пространство внутри церкви оказалось большим, чем я предполагала, а убранство гораздо богаче. Я поднимаю глаза на своды готических арок. Я смотрю на святых с неизменной стрижкой «под горшок» в своих грязно-коричневых одеяниях, подпоясанных веревкой. И каждый из них доброжелательно взирает на нас сверху.

В углу расположились деревянные кабинки для исповеди. Марк рассказывал, как однажды, когда он был ребенком, ему часто вместе с другими детьми приходилось стоять в очереди, чтобы исповедаться, даже если им абсолютно не в чем было раскаиваться. Поэтому, когда подходила очередь, каждый из них просто все выдумывал, чтобы быстрее покончить с этим и угодить священнику. Жан Клод говорил, что ударил своего брата, Филипп говорил, что не слушался отца, а Марк, что придумал Марк?

Может, он и сейчас приходил сюда, чтобы просить прощения за нее?..

«Прости меня, Отец наш небесный, ибо я согрешил. Я обманул свою жену, переспав с ее лучшей подругой. Когда моя жена была на восьмом месяце беременности».

Сколько грехов может вместить эта кабинка? И что нужно сделать, чтобы получить отпущение грехов? Пять раз прочесть молитву «Отче наш»? Может, они с Бетти даже произносили ее вместе.

Как странно.

Женщина украшала алтарь цветами. Когда мы подошли ближе, она приветливо улыбнулась нам. Цветы на длинных ножках лежат веером на каменных плитах, словно разноцветный цветочный ковер у ее ног, красный, оранжевый и малиновый. Она с такой любовью и нежностью берет каждый цветок, обрезает стебель и ставит в вазу, словно ваяет.

Я ищу свечи. Слева от нас стоит небольшая подставка для свеч. Конечно, она не такая основательная, как в церкви Ла-Мадлен, но и она вполне сгодится. Я иду к ней. Марк следует за мной. Рядом находится ящичек с длинными конусообразными свечами. Поскольку выбор здесь, прямо скажем, небольшой, я просто беру одну свечу.

— У тебя есть какая-нибудь мелочь? — Я хочу, чтобы он заплатил за свечу. По крайней мере, это самое малое, что он может сделать. Марк роется в карманах джинсов и достает франк, всего один франк.

— Это все?

— Это же просто свечка, Энни, — улыбается он, пожимая плечами.

— Неужели, Марк? И ты еще называешь себя католиком.

— Mais tu sais bien ( Разве ты не знаешь ), Энни, я больше не хожу в церковь.

Но, как говорила моя мать, «если ты католик, то это навсегда».

Я беру франк и кидаю в ящичек для сборов. Монета стукается о дно с глухим звуком. На подставке горит всего лишь еще одна свеча. Совершенно очевидно, что в Озер приходская жизнь не бьет ключом.

Марк стоит за моей спиной, когда я подношу свечу к другой свече.

— Ты знаешь, чего я хочу, Энни?

Я жду, наблюдая, как на фитиле занимается едва заметный дрожащий огонек, еще слишком слабый, чтобы исполнить мое желание. Я не оборачиваюсь. Но я чувствую его горячее дыхание на своем затылке, а затем Марк легко касается моей кожи.

— Я хочу, чтобы этого не случилось.

— Чего «этого», Марк? — Я поворачиваюсь к нему здесь, в этой церкви, в его церкви. Я едва шепчу.

— Между мной и Бетти.

— Между тобой и Бетти? Твое желание уже исполнилось, Марк.

— Энни… — Он делает шаг ко мне, желая взять меня за руку.

Я отступаю. Я не хочу танцевать.

— Знаешь, что я думаю, Марк?

Женщина с цветами направляется в нашу сторону, и быстрый перестук ее каблуков эхом разносится по церкви.

— Ты бы просто хотел, чтобы я ничего не узнала!

— Ш-ж-ж, — с улыбкой произносит женщина.

Марк растерянно проводит рукой по волосам.

— Pardon, Madame.

Я поднимаю глаза вверх, чтобы остановить накатывающиеся слезы, которые угрожают моей гордости. Как раз над головой Марка нависает святой. Интересно, это снова он, святой Антоний Бетти? Почему бы ему не помочь мне здесь? Я стараюсь сфокусировать взгляд на нем, вместо Марка, на его доброй улыбке, на младенце у него в руках. Но все бесполезно, слезы застилают глаза.

— Почему, Марк? Почему ты так поступил?

Женщина подходит ближе, она что-то бормочет и делает мне знаки говорить тише. Но я не могу обуздать свой гнев, я не могу забыть обиду, я не могу унять эту ужасную боль.

Марк стоит предо мной точно маленький мальчик, наш мальчик. Он на грани отчаяния.

— Je n'étais pas bien ( Мне плохо ), Энни! Я чувствовал себя так одиноко! Je ne savais pas comment te dire ( Я не знал, как с тобой заговорить ). Я не мог…

— О, Марк! — Я отчаянно стараюсь не сорваться на крик. Мне так больно слышать это сейчас. — Ты не был одинок! Разве ты не мог рассказать о своих чувствах мне?

Он качает головой. Печальная улыбка едва тронула его губы.

— Non, Энни. Я не мог с тобой говорить.

И вот я плачу. Я плачу, вспоминая, как лежала рядом с Марком, как тянулась к нему руками, как хотела обнять его, но он отворачивался от меня.

— Я бы поняла. Ты мог бы мне сказать! Ты страдал, Марк. Я знала, что ты…

— Non, Энни!

Меня напугал его громкий окрик, отразившийся от стен церкви, хлестнувший по ушам, ударивший в сердце. Дама с цветами замолчала, замерев на месте.

— Tu ne comprends pas, Энни! Я не мог тебе рассказать. Ты продолжаешь твердить, что поняла бы меня, но я продолжаю задаваться вопросом: а каким образом?

Мне тяжело дышать, потому что я знаю, к чему клонит Марк.

— У тебя не было семьи. Ты даже не желаешь разговаривать со своей матерью!

Я вижу, как дама с цветами поворачивается и уходит, наконец оставив нас одних. Я не могу смотреть на Марка. Боль просто невыносима.

— Когда я узнал об отце, я почувствовал себя очень одиноким. Я разозлился. Я испугался, Энни.

— И ты подумал, что я не могу понять этого? — прошептала я.

— Ты была беременна, Энни. Ты была счастлива. Ты была такой… complete.

— Цельной?

— Тебе не нужна была семья…

— Мне был нужен ты, Марк!

— Тебе не нужен был я. Тебе никто никогда не был нужен, Энни!

Тогда я почувствовала, будто бы оказалась далеко-далеко отсюда. Я словно взлетела вверх, к святому Антонию. «Эй! — кричу я молодому человеку внизу. — Ты можешь меня снять отсюда? Пожалуйста!»

Но он не слышит меня. Поэтому я застряла здесь. И мне остается только наблюдать, как девушка отворачивается от него и выбегает прочь из церкви.

И я не могу сказать ему, как сильно он мне нужен, правда, правда нужен, потому что я уже далеко-далеко.

Я помню, как вечером, на следующий день после рождения Чарли, когда его искупали и, завернутого в белую больничную пеленку, положили в колыбельку рядом с моей кроватью, я умиротворенно гладила его нежные пушистые волосы на голове. Тогда я обрела покой, полную безмятежность, истинную благодать! В коридорах выключили яркий свет. «Пора домой, мальчики!» — проговорила медсестра.

Марк поднялся, собираясь уходить. Именно тогда снова и прозвучал его вопрос: