Эрика Джонг - Страх полета

Беннет тоже оказался неявно вовлеченным в мой писательский труд, хотя он редко читал написанное мною. Мне тогда не столько был нужен читатель (потому что эта работа была лишь подготовкой к настоящему творчеству), сколько человек, одобряющий мои занятия. Что он и делал. Временами мне было непонятно, что подтолкнуло его к этому: делал ли он это лишь для того, чтобы я не лезла в его депрессию, либо ему нравилось играть Генри Хиггинса для Элизы Дулиттл, то есть для меня. Но тем не менее он поверил в меня раньше, чем я сама в себя поверила. Все происходило так, словно после долгого плохого периода в нашем браке мы неявно сблизились за счет моих произведений. Хоть мы и не читали их вместе, мы оба нашли там общее убежище от окружающего мира.

Мы оба учились впадать в бессознательное состояние. Беннет почти все время проводил, неподвижный, в своей комнате, в сотый и тысячный раз переживая смерть своего отца, смерть деда, все те смерти, которые свалились ему на плечи, когда он только начинал собственную жизнь. Я же сидела у себя и училась писать. Я училась погружаться в себя и отыскивать маленькие осколки прошлого. Я училась ловить бессознательное состояние и выуживать свои, довольно беспорядочные, мысли и чувства. Отдалив меня от своего мира, Беннет открыл мне мой собственный огромный внутренний мир. Постепенно до меня стало доходить, что ни один из предметов моих стихотворений не волнует меня по-настоящему, что глубокая пропасть лежит между тем, что я переживаю, и тем, что пишу. Почему? Чего я боюсь? Мне казалось, что больше всего я боюсь себя.

В Гейдельберге я начала два романа. Оба были написаны от лица мужчин. Я исходила из того, что женская точка зрения мало кого интересует. Кроме того, я не хотела уподобляться большинству писателей-женщин (даже хороших женщин-писателей), о которых говорили: «умные, приятные, яркие, чувствительные, душевные — но начисто лишенные кругозора». Мне хотелось писать обо всех проявлениях жизни. Я хотела написать «Войну и мир» — или ничего. Ни одна из тем «женской литературы» меня не привлекала. Меня тянуло к сражениям, перестрелкам и охоте в джунглях. Только у меня было довольно смутное представление о сражениях, перестрелках и охоте (у большинства мужчин, впрочем, тоже). Тем самым все мои честолюбивые надежды пошли прахом: все те темы, которые были мне более или менее знакомы, оказывались «тривиальными» и «женскими», в то время как абсолютно мне неизвестные как раз и считались «глубокими» и «мужскими». Чтобы я ни делала, я чувствовала себя на краю пропасти: либо меня столкнет туда мною написанное, либо то, что я не пишу. Я оказалась парализованной.

Лишь благодаря удаче, горестям, моим странным отношениям с мужем, моим упорным стараниям (в которые я тогда не очень-то верила), я ухитрилась написать три книги стихов за три года. Я была недовольна двумя, но третью опубликовала. С этого началась серия совершенно новых проблем. Так я научилась справляться с собственной боязнью успеха, что оказалось сложнее, чем с боязнью ошибок.

Если уж я научилась писать, то почему бы мне не научиться жить заодно? Адриан, по-моему, пытался учить меня жить. Беннет, по-моему, пытался учить меня умирать. А я даже не знаю, чего я хочу. А может быть, все наоборот. Может быть, Беннет учил меня жизни, а Адриан — смерти. Может быть, вся жизнь состоит из горестей и компромиссов, а экстаз неизбежно ведет к смерти? Если я могу отличать добро от зла, значит выбор за мной, но передо мной сейчас больше препятствий, чем когда-либо.

И веселье началось. Чувство благодарности и долга восстали против моего нынешнего отношения к Беннету, я надеялась, что смогу остановиться, опомниться, наконец, клялась себе, что больше не буду встречаться с Адрианом, что все пройдет, что это наваждение, эта лихорадка перестанет мучить меня — но стоило мне увидеть Адриана, я теряла голову. Моя хваленая воля покинула меня, и, вопреки отвращению, я действовала, повторяя сюжеты попсовых песенок и расхожие клише из худших голливудских мелодрам. Сердце буквально заходилось, меня бросало в жар, и земля уходила из-под ног. Он ослеплял меня, как солнце. Наши сердца рвались навстречу друг другу. Если мы оказывались одни в комнате, меня охватывало такое возбуждение, что мне не удавалось держать себя в руках. Я была поглощена им, мое «я» растворилось в нем без следа. Иначе, как помешательством, это не назовешь. Я начисто забыла о статье, которую намеревалась написать. Впрочем, я забыла обо всем, кроме него.

Все прежние резоны, критерии и установки потеряли для меня какой бы то ни было смысл. Я старалась удержать себя на расстоянии от него, взывала к своей совести, прибегая к таким устоявшимся понятиям, как «супружеская верность» и «прелюбодеяние»; убеждала себя, что этот человек станет между мной и моей работой, что если я заполучу его, то буду слишком счастлива, чтобы писать. Я неустанно напоминала себе, что заставляю страдать Беннета да и, в конце концов, роняю собственное достоинство, теряю самоуважение; что подобный эгоизм заведет слишком далеко. И все напрасно. Я стала одержимой. В тот момент, когда он входил в комнату и улыбался мне, я становилась конченым человеком.

В первый же день конгресса, сразу после ланча, я сказала Беннету, что еду купаться, а сама направилась к Адриану. Мы зашли ко мне в номер, где я захватила свой купальник, вставила мембрану, и, забрав мои прочие причиндалы, поехали в пансион к Адриану.

В его комнате я разделась в мгновение ока и улеглась на кровать.

— Ты что, уже готова? — спросил он.

— Да.

— Бога ради, в чем дело? У нас еще полно времени?

— «Полно» — это сколько?

— Столько, сколько сама захочешь, — амбициозно пояснил он. Короче говоря, если он бросит меня в ближайшем будущем, я сама буду во всем виновата. Все психоаналитики таковы. Мой вам совет, никогда не подпускайте к себе вплотную психоаналитика.

Между прочим, все это получилось довольно неважно. Или, во всяком случае, не очень хорошо. Небрежно скомкав прелюдию любовных ласк, он грубо рвался войти в меня, надеясь, что я не обращу внимания на его резкость. Это глубоко задело меня, вызвав невольное отвращение; было довольно больно и противно; и легкая зыбь наслаждения, подернувшая озеро разочарования, не развеяла последнего. Но, в некоторой степени, я была ему «благодарна». Теперь мне будет легче освободиться от него, думала я в тот момент; «да, любовник он так себе». «Теперь я найду в себе силы разочароваться в Адриане.»

— О чем ты думаешь? — спросил он.

— О том, что мне очень хорошо, и что я полностью удовлетворена.