Даниэль Буланже - Клеманс и Огюст: Истинно французская история любви

— И вы мне ничего не сказали?

— Я ждал, когда вы успокоитесь, когда пройдет первое смятение чувств.

— Когда она вернется?

— Кто знает? Но я вас уверяю, Огюст, надо подождать. Ждать всегда неплохо. Я хочу дать вам добрый совет. У вас есть кое-какие сбережения, и весьма приличные. Так вот, возьмите и устройте себе каникулы, поезжайте куда-нибудь, развейтесь, смените обстановку.

— Чтобы забыть о постигшем меня горе?

— Естественно, в конце концов боль перестанет давить на вас, и вы сбросите с себя ее бремя. Уезжайте завтра же.

— Не могу. Я дал слово. Я пообещал одному другу детства быть на его похоронах, а хоронить его будут в понедельник. Мы с ним долго не виделись, я потерял его из виду, но он сам нашел меня…

— Я его знаю?

— Он присылал вам приглашения на сольные концерты звезд и на вернисажи, а вы частенько отдавали их мне. Вам так нравился его почерк, что вы положили листок с образцом его почерка себе под стекло на столе в вашем кабинете в издательстве и еще один образец вставили в рамку зеркала.

— Ах да, конечно! Черт побери, у него такие прекрасные округлые буквы! Так он умер?

— Еще нет.

Шарль Гранд протянул руку через стол и положил мне ее на плечо:

— Посмотрите мне в глаза, Огюст.

Я увидел в его глазах бездну сочувствия и жалости, поэтому я объяснил ему, по какой причине Александр Мандален принял то решение, которое он принял. Ведь Александр Мандален на протяжении всей своей жизни был рабом каждого дня, и в конце концов он захотел взять реванш, став хозяином последнего дня, чтобы властно распорядиться им по своему усмотрению.

— Я полагаю священным долгом сопровождать вас, Огюст. Мы поедем в Буланс вместе.

— Спасибо, Шарль. Кстати, именно благодаря Мандалену Клеманс познакомилась с новой для нее музыкой и оценила ее по достоинству. Я вспоминаю, что это случилось в один из вечеров, когда у нее разыгралась мигрень. В таких случаях она говорила, что у нее болят корни волос и что наилучшее средство — вымыть голову. Я чуть ли не силой потащил ее на концерт электронной музыки, на который Александр прислал мне приглашение. Она не хотела идти, но после концерта она вышла из зала с улыбкой на устах и принялась во всю силу своей мощной глотки трубить, что эта музыка в качестве средства от головной боли стоит всех шампуней на свете. Мы с ней тогда поругались, и она искренне не понимала почему. Знаете, Шарль, мне так не хватает Клеманс. Что она делает в Квебеке?

— Судя по последним известиям, переработка «Возьмите меня за руку» в сценарий завершена, все диалоги уже написаны. Фильм снимают в Канаде, что еще раз доказывает, сколь прозорлива и гениальна наша с вами приятельница.

— О, действие ее романов может разворачиваться где угодно. Любовь одинакова на всех широтах, во все времена и во всех костюмах. Вполне можно было бы снимать фильм и здесь, — заметил я.

— Ну, это как сказать. Будьте же и вы провидцем, Огюст, загляните в будущее… Мы с вами создали Маргарет Стилтон. А разве дети не должны покидать своих родителей?

В этот момент иголка проигрывателя запнулась на заезженной пластинке, и на музыку «В кухне ангелов» словно напала икота: один и тот же такт все повторялся и повторялся, — но посетителям, казалось, это нисколько не мешало. Шарль Гранд каким-то очень мягким округлым жестом руки подозвал одного из официантов и попросил его подтолкнуть иголку на пластинке, чтобы мелодия продолжалась.

— Вы видите, Огюст, это безумие — оставаться, так сказать, все время на одной и той же звуковой дорожке. Вот главная опасность, подстерегающая нас в жизни и угрожающая самой этой жизни.

Буланс — средний по размерам город, не большой, но и не такой уж маленький; чистенький, окруженный поясом бульваров, обсаженных акациями, он очень и очень располагал к спокойному и безмятежному времяпрепровождению. Нигде, кроме как на кладбище в Булансе, мне не являлась с такой очевидностью истина, что наш мир — это мир камня, существовавшего до нас, того камня, что и после нас будет царить в этом мире. А мы… что же, в кратком промежутке между этими двумя периодами у нас будет время на то, чтобы начертать наши имена на некоторых обломках этого камня, но следует помнить: имена наши вскоре сотрутся, исчезнут навсегда…

Мы с Шарлем Грандом одни прибыли в Буланс, чтобы бросить горсть земли на очень красивый гроб из мореного дуба, который избрал себе в качестве последнего «одеяния» каллиграф Мандален. На кладбище царила такая тишина, что ударявшиеся о крышку гроба комья земли, как нам показалось, произвели большой шум. Печаль рождалась и крепла в моей душе лишь от мысли о человеческой неблагодарности; все знали, что решения о рассылке приглашений на всяческие мероприятия принимались не тем человеком, который с благоговением писал эти приглашения, но отсутствие на церемонии похорон всех тех, кто пользовался этими милостями, мы сочли выражением высшей степени неблагодарности.

Мне не хватало Клеманс. Шарль Гранд не мог вместо нее взять меня за руку, не мог мягко ущипнуть меня так, как любила делать она в любой ситуации; он не мог уткнуться кончиком носа (всегда холодного!) мне в шею, не мог прикусить мне мочку уха, не мог, подобно ей, звуками голоса, мягкого и взволнованного, навести меня на мысль о том, что на меня вот-вот прольется «Милосердие Августа».

Надо признать, Шарль оказался славным, добрым, порядочным малым уже хотя бы потому, что был здесь со мной, в этой юдоли печали, заменяя целую толпу тех, кому здесь быть полагалось; он протянул могильщикам четыре крупные купюры, таких новенькие и хрустящие, только-только вышедшие из-под пресса печатного станка, что работники кирки и лопаты даже помяли и потерли их в руках, дабы удостовериться в том, что это не фальшивки… Я искренне и горячо поблагодарил его за участие, словно Александр Мандален был действительно моим родственником, а потом я предложил ему пройти к надгробию Филеаса Отремуана, человека, имевшего две даты смерти и умершего в двух разных домах, чтобы постоять перед каменной стелой и склонить перед ней головы. Мы нашли могилу и увидели мужчину, изваянного из мрамора, облаченного в мраморный сюртук; он сидел, положив ногу на ногу, и читал книгу. Мы уже собирались покинуть это место последнего упокоения, где тишину нарушали лишь грачиный грай и хлопанье крыльев взлетавших и опускавшихся на землю голубей, как вдруг застыли на месте при виде бронзового солдата, казалось, зорко наблюдавшего за всем происходившим на кладбище с высоты своего постамента. Мы с Клеманс во время наших путешествий частенько занимались тем, что читали списки погибших и пропавших без вести на полях сражений различных войн. От Клеманс я унаследовал способность говорить о мертвых легко и просто. Мы с ней всегда смотрели прежде всего, не выбиты ли на могильных плитах наши имена. Так что я нисколько не был удивлен тем, что мой патрон тотчас же не без удовлетворения заявил, что его имени в данном списке нет. Я увлек его за собой в мир живых, и мы нашли по улице Дам-Англез небольшой бар, на вывеске которого почему-то значилось «Монастырь ордена бегинок» и красовался монашеский чепец. Стены этого заведения, представлявшего собой узкий, длинный зал, были цвета темно-коричневого пива. Его освещали забавные светильники в виде фаянсовых пивных кружек. Человек, скорее больше походивший на садовника в синем фартуке, чем на бармена, с жесткой седой щетиной на щеках и подбородке, нацедил нам по кружке пива с шапкой пены и вновь принялся надраивать до блеска свою прихотливо изгибавшуюся стойку, напоминавшую старинный комод. В этот неурочный час, кроме нас, посетителей в баре не было. В треугольнике окна, образовавшемся, потому что гардины были перехвачены узкими шелковыми лентами, виднелась улица, в этом месте круто уходившая под гору.