Моррис Ренек - Сиам Майами

— Ты — животное! — крикнул он ей. — А я еще обращаюсь с тобой, как с человеком!

— Прости. — На нее было жалко смотреть.

— Сперва припудри нос.

— Для тебя это игрушки, а для меня — жизнь.

Мотли не решился отнять руки от руля и только вытер мокрый лоб о рукав. Пальцы невольно разжались, сами руки, большие, волосатые, отказывались повиноваться. Они позорно дрожали, и он не мог унять дрожь. Надавив на дверную ручку локтем, он почти вывалился из машины и нетвердой походкой направился к телефонной будке. Сняв трубку, быстро набрал номер и сказал телефонистке:

— Пожалуйста, соедините со Стивенсентом Стюартом Доджем, Маунт-Киско, Нью-Йорк. — Ожидая ответа, он судорожно сжимал и разжимал онемевшую ладонь.

На звонок ответил повар Доджа:

— Мистер Додж на лужайке. Сегодня он не ведет деловых переговоров.

— Запишите телефон! — проорал Мотли и продиктовал повару номер таксофона. — Пускай Додж перезвонит мне сюда через две минуты.

Он повесил трубку и застыл в ожидании.

Звонок не заставил себя ждать. Приятный голос воспитанного человека произнес:

— Не могу представить тебя в гневе, Зиг. Что тебя так взволновало?

— Придется тебе продать акции Сиам.

— Какие будут еще безумные советы? Я владею не просто парочкой акций, а контрольным пакетом.

— Ты окажешься в проигрыше. Она больше не хочет с тобой работать. Она просто-напросто провалится, и тебе будет нечего контролировать.

— Сейчас она все-таки работает на меня, — жизнерадостно сообщил Додж.

— Но только до тех пор, пока не знает, что я — твой человек.

— Тебе тоже кое-что перепадает.

— Вот именно. Стью, тебе не обязательно продавать ее именно мне. Продай ее любому, кому тебе вздумается.

— Она моя. — Теперь это был уже совсем не тот воспитанный человек. — Я владелец контракта.

— Оставь ее в покое. Она тебя не переваривает.

— Нет, Зиг, — уверенно ответил Додж, — она все равно приползет ко мне. На моих условиях. А я подожду. Я знаю, насколько она честолюбива.

Когда Мотли уже вешал трубку, Додж догадался спросить:

— А что случилось? Ты откуда звонишь?

Мотли потер щеки, чтобы успокоиться. Бредя обратно к лимузину, он на ходу размышлял. Завтра вечером он должен отправить ее в турне, иначе выступления вообще не состоятся и на ней можно будет ставить крест. Гастроли должны продлиться полгода — или меньше, если билет в рай будет прокомпостирован раньше. Он зажмурился, представив себе предстоящие труды.

Стюарту Доджу нравилась абстрактная живопись на стенах его огромного кабинета. Она позволяла ему ощущать себя культурным человеком, не задумываясь о культуре. Абстракция уничтожала конкретность. Он считал это достоинством дизайна. Она маскировала уродство, но не средствами реальности. Искусство дарило ему чувство изысканности и комфортабельного одиночества. Исключение составляла, пожалуй, только Сиам Майами. Она вторгалась в его мысли, и он боролся с непрошеными вторжениями, бормоча про себя: кто такая Сиам Майами? Ничтожество. Не дотягивает даже до Крольчихи Банни. Однако, сколько он ни изощрялся в изгнании ее духа, этот дух упорно возвращался.

Большая чашка с крепким кофе на краю стола давно остыла, а он все размышлял. Кабинет отделяла от террасы на крыше стена из термоизолирующего стекла, сквозь которую он наблюдал за восходом солнца, за тем, как первые лучи разгоняют туман над Центральным парком. Густой туман успел вскарабкаться высоко-высоко, прямо на солнечный диск с противоположной стороны здания. Додж рано приехал на работу и оставил на столе секретарши поручение непрерывно дозваниваться до Зигги Мотли, чтобы в конце концов его отловить.

Он сомневался, что секретарша уже явилась. Последние недели она не беспокоила его, если он сам к ней не обращался. Додж терпеть не мог, когда подчиненные досаждали ему на службе. Его огорчала их очевидная беспомощность. Он отворачивался от них, смущенный, словно читал в их лживых приветственных улыбках, энергичной походке, оживленной пустой болтовне правду — их постыдную слабость во всем. Искренние улыбки тревожили его еще больше, так как являлись напрасной демонстрацией приличного воспитания.

Он трудился в здании на Пятой авеню и давно разучился отличать секретарей от носителей истинных талантов. Поп-певцами, старлетками, актрисами и актерами распоряжался от его имени наемный персонал. Во время переговоров, при заключении контрактов он всегда старался продать талантливого исполнителя «в пакете». «Пакет» означал, что продюсер нанимает принадлежащий Доджу талант, пользующийся всеобщей любовью, вместе со всеми его второстепенными контрактами — отсюда и понятие «пакет». На языке Доджа мало было назвать женщину «дико эротичной», следовало еще повысить ее стоимость, упомянув о «пакете».

Додж знал все о своих «пакетах» и о «пакетах» конкурентов. Он знал, какой они могут принести доход при благоприятных условиях. Знал все безубыточные исполнительские площадки страны и следил за ситуацией вокруг них. Ему известно было, сколько загребают продюсеры и сколько он должен оставить себе. Он знал, что представляет собой жизнь самых знаменитых дарований. Знал об их безумии, их постельных партнерах, о том, с кем им хотелось бы переспать, а также о том, наделены ли они настоящим талантом.

Додж полагал, что обязан успехом в этом непростом деле своей величественной недоступности. Он был спокоен и собран, верил, что без этого не прожить. Он бы с радостью проявлял больше дружелюбия, но в этом слишком нервном мире трудно было дружить. Друзья мгновенно вывели бы его из равновесия. Поэтому он полагался на броню из вежливого молчания. И считал, что важнее всего не идти на поводу у безумного мира. Самый продуктивный способ — это отгородиться от всех невидимым экраном, отсечь от себя беспокойный человеческий фактор.

Охранительная тишина, благодаря которой Додж на голову возвышался над толпой, все же внушала ему иногда дурные предчувствия. Растворяя свою жизненную энергию в пустоте, он одновременно топил собственную непосредственность, обкладывая ее тишиной, точно ватой. Он испытывал неудобство, когда приходилось проявлять показное дружелюбие, и старался обходиться без этого. Однако сознавал, что в душе накапливается некий мусор, и порой занимался самокопанием. Когда же бывал дружелюбным и скромным, то есть самим собой, все тоже выходило как-то не так. Быть самим собой — большое счастье, зато потом приходится испытывать похмелье от саморазоблачения.

Покой, работавший на его престиж, приближал его смерть. День за днем он переставал быть самим собой, скармливая себя по кусочку ненасытной богине — безжизненной сдержанности. Он чувствовал, что смерть настигает его, ибо успех был равносилен отказу от жизни. Он пугался того, что сам взращивал в себе непомерным усилием воли. Однако еще больше его пугало, как бы партнеры по бизнесу не стали эксплуатировать его дружелюбие. Из-за этих соображений он посадил себя под замок, в камеру, став своим собственным стражником.