Оливия Уэдсли - Несмотря ни на что

— В общем, я недурно провел время, — сказал Джон. — Встречался со множеством людей в тех домах, где бывал, играл в поло… Хорсеи затеяли бега… Было превесело!

Он потянулся, зевнул и посмотрел на мать.

— А ты как будто сегодня немного молчалива? — спросил простодушно. — Иди сядь ко мне, мамочка.

Она направилась к нему с другого конца оранжереи, и, глядя на нее, Джон с вдруг вспыхнувшей нежностью и восхищением отметил про себя, что серые каменные плиты и пурпур и золото плодов составляют чудесный фон для ее красоты.

— Ты чудо как хороша, мама! — сказал он. — Убей меня Бог, если среди всех тех женщин, что я встречал в гостиных, найдется хоть одна, которая могла бы с тобой сравниться!

В улыбке, с которой Джон говорил это, было что-то мальчишески-задорное.

— Как мы их всех поразим, — продолжал он, — когда переедем в Лондон! Ты и не представляешь себе, какой фурор ты произведешь! Красавица миссис Теннент и ее сын, молодой многообещающий политический деятель — хорошо звучит, а?

Миссис Теннент опустилась в шезлонг возле сына, прислонив темноволосую голову к белым шелковым подушкам. Она улыбалась шуткам Джона, но в глазах не было веселости.

Джон достал папиросу из портсигара и, зажигая ее, продолжал болтовню:

— Да, так-то… Приличный дом на Понт-стрит… Три ванные комнаты… большая гостиная для приемов…

Ирэн Теннент порывистым движением поднялась и подошла к открытой двери в сад. Сияние летнего дня окружило золотой дымкой ее стройную фигуру.

— Будь я художником, — промолвил вдруг Джон, любуясь ею, — я бы нарисовал тебя вот такой, как сейчас. Но только, если бы это от меня зависело, я бы хотел быть Витслером или Сарджентом или кем-нибудь в этом роде, чтобы воздать тебе должное!

Мать обернулась и взглянула ему прямо в лицо. Она была немного бледна, и рука ее, лежавшая на теплом, освещенном солнцем камне, явно дрожала.

— Перестань, милый, — сказала она тихо. — Потому что… видишь ли. Джон, мне надо сказать тебе такое, что, может быть, вызовет в тебе ненависть ко мне… и, вероятно, тебе нелегко будет примириться с этим…

Теперь поднялся и Джон и направился к ней.

— О чем это ты толкуешь, скажи, ради Бога? — спросил очень спокойно.

Он остановился возле Ирэн, глубоко засунув руки в карманы куртки. Лицо его было сосредоточено и неподвижно, темные брови сошлись в одну черту, голубые глаза глядели несколько жестко.

Мать взялась обеими руками за отвороты его куртки на груди и, ощутив, как громко бьется сердце Джона, испытала на миг странное смятение, словно перед лицом какой-то незнакомой дотоле силы.

— Ты терпеливо выслушаешь меня, не правда ли? — сказала она немного дрожащим голосом.

В Джоне заговорило рыцарское чувство.

— Ну, разумеется, — сказал он ласково. — Пойдем, садись опять в свое кресло, а я сяду вот тут, возле тебя.

И снова, со странным напряженным вниманием вгляделся в мельчайшие детали костюма шедшей впереди матери, увидел словно в первый раз пышность и блеск этих темных волос, маленькие, украшенные камнями шпильки в них, и спросил себя:

«Но что же случилось? Что могло случиться, когда все, все в ней и вокруг — такое привычное, такое, как всегда?» Он сел на скамеечку у ее ног.

— Ну, вот, — начал он, силясь улыбнуться. — Теперь выкладывай все! Исповедуйся — и получи отпущение! Мы разорены? Или обесчещены? Или, может быть, Люси заявила, что уходит — и на этот раз всерьез?

Но тут вдруг увидел, что v матери от волнения дергаются губы.

— Мама, — сказал он настойчиво и умоляюще, — да ну же, мама!

— Я проявила низкую трусость, — начала она, наконец, с усилием, и ее бледное лицо неожиданно вспыхнуло нежным румянцем. — Я поступала, как предательница, по отношению к тебе и к твоему отцу…

Глаза Джона сузились.

— Послушай… — начал он было, но остановился, так как мать продолжала торопливо:

— Ты бесчисленное множество раз расспрашивал меня об отце, и все, что я тебе отвечала, было правдой. Все, за исключением одного: твой отец не умер. Он жив, и я завтра уезжаю к нему… чтобы обвенчаться.

Джон вскочил и сделал несколько шагов по комнате, отвернувшись от говорившей.

Наступило долгое молчание.

Наконец, он обернулся.

— Говори же дальше, объясни, — сказал он ровно и беззвучно. — Объясни, к чему ты лга… почему ты сочла нужным сказать мне, что… сказать то, что ты сказала?

— Мы считали, что так благоразумнее, — отвечала быстро мать. При слове «мы» кровь прилила к лицу Джона и громко застучала в висках. Он почувствовал разъедающую сердце ревность к этому другому, незнакомому мужчине, игравшему, по-видимому, в жизни его матери роль более значительную, чем сын.

Он сделал резкое движение и сказал с раздражением:

— Все это чертовски неприятно, надо признаться!

Мать встала.

— Так вот каково твое заключение?!

И, торопливо подойдя к Джону, схватила его за руки и, не выпуская из своих, продолжала надорванным голосом:

— Милый, не надо… не говори так… Я догадываюсь, что ты должен чувствовать… я знаю, что в эту минуту ты, может быть, ненавидишь меня и чувствуешь себя преданным, обманутым… мною! Ответь мне, Джон, не жила ли я только тобою и для тебя всегда, с самого раннего твоего детства — и до сегодня? Расставались ли мы когда-нибудь, за исключением одного месяца в году, до тех пор, пока ты не поступил в колледж и не стал проводить время так, как тебе хотелось? Ты знаешь, что тебе, тебе одному была посвящена вся моя жизнь. Ты первый сказал — да, я слышала это от тебя! — что каждый человек должен жить своею собственной жизнью, идти своею собственной дорогой, не забывая о своем «я». Или это относится только к молодым? Или жизнь — только для молодых, и все, кто не подчиняется этому закону, достойны осуждения? Ты вот только что уверял, что я — красавица. Мне сорок седьмой год, Джон, и с каждым годом будет исчезать часть этой красоты. Следует ли мне продолжать жить так, отрекшись от личной жизни, старея, теряя одно за другим, — только потому, что это «приличнее» в мои годы? Да, да, именно так выходит: ты сейчас ненавидишь меня отчасти потому, что чувствуешь себя больно задетым моим обманом, но еще и потому, что в душе считаешь нелепыми, почти постыдными какие-то притязания на личную жизнь у женщины моего возраста, у женщины-матери. Милый мой, если человек страдал во имя любви, — эта любовь в нем никогда не умирает. И такой любви нечего стыдиться.