Тамара Уманская - Граница. Таежный роман. Пожар

Природа не знает ни границ, ни рубежей, трава зеленеет всюду, пчелы перетаскивают мед из капиталистической страны в социалистическую, караваны журавлей соединяют воздушные пространства непримиримых врагов… И на границе юный летний день прекрасен, ветер и солнце призывают каждого — от муравья до особиста — быть счастливым и добрым.

Белый, стерильно-чистый кабинет Марины Андреевны совершенно соответствовал всем своим видом и настроением этому дню и этому всеобщему желанию счастья.

Марина и Галя сидели за столом и молча смотрели на маленький картонный прямоугольничек. Открытка от Альбины. Как это на нее похоже! Тревожные известия прилетают телеграммами, постыдные тайны прячутся в белых конвертах за семью печатями, а простодушное счастье сообщает о себе, ничего не боясь и ни от кого не прячась, на открытке с букетом ромашек.

Марина вздохнула и решительно перевернула открытку.

— «Девочки, милые, извините за торопливый почерк. Я с утра до ночи в бегах. Из школы в школу, из клуба в клуб. Даже и не думала, что буду так счастлива этой суетой. И у нас такой успех, не поверите! А про Вадима скажу только одно: люблю, люблю, люблю. Не подумайте, что сошла с ума. Просто люблю, и он тоже». Ой!

Никакого «ой» в открытке, конечно, не было. Там не было даже подписи. Во вздохе Марины выразились все сложные и противоречивые чувства, вызванные этим письмом. И радость за подругу, и опасения за ее судьбу, и горечь при воспоминании о своей безнадежно запутанной, мучительной ситуации…

— Вот мужики в таких случаях напиваются, — заметила Галя, покачав головой.

Марина всплеснула руками:

— А у меня кое-что есть!

Она вскочила, засуетилась, полезла в шкафчик с медицинскими инструментами и торжественно выставила на стол бутылку шампанского и две мензурки.

— Подарок благодарного пациента, — объяснила она, неумело и с явной опаской откручивая проволоку с горлышка бутылки.

Галя решительно отобрала у нее шампанское и ловко откупорила — без всякой там стрельбы, вылетающей пробки и пенистых фонтанов. Налила в мензурки.

Подруги чокнулись и выпили.

Галя тут же наполнила мензурки вновь. Некоторое время она задумчиво смотрела, как, весело устремляясь вверх, всплывают и лопаются пузырьки. Потом подняла на Марину изумленные глаза, воскликнула восхищенно и в то же время почти обиженно:

— Вот выигрывают же некоторые по сто тысяч на облигацию!

Марина отозвалась с шутливой укоризной:

— Ну тебе-то вообще грех жаловаться.

— А я не жалуюсь. Просто я за нее рада.

В открытое окно врывался солнечный ветер, крахмальные занавески надувались парусами. Ветка жимолости ложилась на подоконник и лепетала всеми своими мягкими душистыми листами про счастье, про любовь, про внезапные взлеты, головокружительные удачи и невероятные совпадения. С ветки свалился муравей, деловито побежал по белому подоконнику к капле шампанского, попробовал, обошел кругом, решил, что дело того стоит, и помчался в муравейник, сообщить соратникам об озере дивного вкуса и упоительного запаха… Повезло муравью! Выиграл свои сто тысяч — и без всякой облигации, просто жимолость и ветер стряхнули его на подоконник.

Вадим Глинский был мамин сын. Не маменькин сынок, отнюдь нет, она и сама была бы этим недовольна, да и время было не такое — не для неженок. Он был просто мамин сын, потому что у него, кроме матери, никого на свете не было, так же как и у нее не было никого, кроме него.

В старинных романах про таких, как Вадим, писали: он был сыном бедных, но благородных родителей. О бедности их, которая действительно имела место, и даже очень, он как-то никогда не задумывался: после войны все или почти все были бедны, а вот благородство понимал по-своему.

Поскольку мать была учительницей, Вадим с детства часто слышал слово «отличник». Он знал, что отличник — это такой хороший человек, который всегда и во всем первый, который не боится трудностей и с радостью бросается их преодолевать, которого все любят и уважают. И тогда же, в детстве, он понял, что его родители — отличники. Точнее, что отличник должен быть таким, как его родители.

Так он и жил с этим ощущением и тяжким бременем — быть достойным своих родителей.

Какая у него была мама! Вадим не знал, что такое ясли, детский сад, интернат, «пятидневка» (уже в школе он услышал это бодрое звонкое словцо и решил, что речь идет о младшей сестре пятилетки)… Когда Вадим родился, мама ушла из школы и устроилась на работу в библиотеку. Потому что в класс с собой младенца не возьмешь, а в библиотеку — можно. Конечно, не в зал, где выдают книги, а в книгохранилище. Так официально называлась комнатка в районной библиотеке, заваленная старыми, списанными и поврежденными книгами.

Сначала Вадим спал в корзине, потом ползал в углу, отгороженном стульями. Потом сидел за длинным столом, напротив мамы, читал или рисовал. В этой полуподвальной комнатушке было на диво уютно, тепло зимой и прохладно летом.

Зима наметала сугробы в пол-окна, весна гремела в водосточных трубах, летом пышный куст сирени заглядывал в окно, стряхивая на подоконник муравьев, может быть, родственников того дальневосточного муравья, который однажды, в далеком будущем, свалившись с ветки жимолости, увидит на другом подоконнике озерцо шампанского, открытого в честь счастливой женщины по имени Альбина.

Мама заполняла карточки своим круглым идеальным почерком (как в прописях — нажи-им, волосяная ли-иния), или подклеивала растрепанные книги, или рассказывала Вадиму про отца — какой он был замечательный, добрый и смелый; или читала наизусть «Евгения Онегина»… Она ведь была отличница и все всегда делала лучше всех: готовила, шила, вязала, мыла окна — так, что они делались прозрачнее воздуха. А когда в библиотеке намечалась какая-нибудь сверхурочная работа и заведующая обводила сотрудников испытующим суровым взором, мама торопилась поднять руку и быстро, словно пугаясь, что кто-то другой опередит ее и отнимет эту почетную обязанность, говорила:

— Разрешите мне! Я останусь после работы, я сделаю.

И отца Вадим представлял себе таким же. Он видел его на фотографии: худенький белобрысый лейтенантик в форме (без погон, с довоенными еще петлицами) и мама в нарядном светлом платье, с непривычно, затейливо уложенными волосами — на фоне нарисованных гор, покрытых не то снегом, не то низкими облачками. Мама сидит на стуле, а папа стоит рядом, положив руку ей на плечо. Лица у обоих смущенные и в то же время невероятно счастливые.

Из маминых рассказов Вадим знал, что, когда закончилась Главная Война, всех живых солдат построили на параде в Берлине и выехал маршал Жуков на белом коне. Маршал Жуков сказал, что война была очень тяжелая и все, конечно, хотят теперь домой. Но есть еще маленькая, совсем не важная и не такая уж трудная война, но все-таки ее тоже надо довоевать. Кто пойдет? И папа первый вышел из строя и сказал: