Анастасия Соловьева - Мужчины в нашей жизни

— Как скажешь.

Мне очень хотелось выдавить из себя хоть капельку радости, но, увы, — в моих словах дышала одна унылая покорность. Безбрежная унылая покорность. Море унылой покорности… Океан. Но Глеб, кажется, хотел именно покорности. Сказал в первом же серьезном разговоре: ты должна соглашаться со мной. Так ему проще. По жизни он не борец.

«Жуткое зрелище будет представлять наше семейство — слабый человек и безропотная жена. — Я криво усмехнулась. — И дети — такие же слабые, унылые, безропотные — родятся от этого союза».

Я представила себе семью: трое детей, отец и мать. Все в серых мешковатых одеждах, почти в рубищах, дети даже не поймешь кто — девочки или мальчики. И бредут они все вместе по пыльной средневековой дороге с посохом и заплечными мешками. Бредут и бредут, словно вырванные из времени.

— Наталья Павловна, объясните, пожалуйста, почему нельзя по этой шкале!

Лейла уже несколько раз заглядывала в кабинет. Мое неподвижное сидение перед включенным монитором она расценила как уклонение от непосредственных служебных обязанностей. А раз так — нужно срочно призвать меня к порядку. Это все разные грани комплекса отличницы…

Закончив консультировать Лейлу, я позвонила Лешке.

— Значит, так, — говорила сухо, без предисловий. — Мы с мамой давно, задолго до суда, решили, что ты получишь свою долю квартиры на Ленинском. Третью часть. Мне кажется, у тебя нет поводов для истерики.

— Да что ты понимаешь? — как вепрь, взревел мой брат. — Я потерял такую квартиру! Считай, у меня из кармана просто вытащили сто тысяч баксов! Прикинь?! Про Ленинский-то понятно! Ленинский — это само собой. Но мою собственную квартиру вернуть уже не получится… В суде мне знаешь что посоветовали? Найти Воронову и стребовать с нее деньги, а я…

— Поезжай к матери и обсуди с ней вопрос своего водворения в нашу квартиру. Только веди себя прилично! — сердито отчеканила я в ответ и с удовольствием зашвырнула телефон в глубины стола Александры Николаевны.

А Ленинский-то, значит, само собой! А я думала… Сначала Лешка почувствует, что оказался без дома, а потом, когда я поделюсь с ним своим планом, оценит мой поступок. И смягчится. Увидит: я просто так готова отдать ему свою собственность. Поймет: это нормально — жертвовать собой для других. Пусть не собой, но хоть своим. Пусть имуществом, а не жизнью.

Но Лешка такое развитие событий изначально мыслил как единственно возможное. Называя себя во всеуслышание бомжом, брат просто рисовался… О чем говорить? Водворение блудного сына и брата в родительский дом — всего лишь мелкая жизненная деталь, несущественная подробность. О таких на третий день забывают!

Остаток дня я прожила с неприятным, гадливым чувством. Не хотелось работать, не хотелось идти домой. И к Глебу ехать не хотелось. Он (так некстати!) затеял праздник, назвав его малым новосельем. Угощал чем-то вкусным, наливал красное вино в узкие высокие стаканы, ежеминутно обнимая, целуя меня или поглаживая мои колени… Внутренний неуют усилился еще и потому, что в последний раз я бывала в этой квартире в обществе Влада. Совсем не к месту вспоминались эпизоды из прошлого, ненужные откровенные подробности, шокирующие мою целомудренную натуру. До чего странно и причудливо может иногда завернуться жизнь!

Отчаявшись хоть немного меня развеселить, Глеб поинтересовался, в чем причина столь плохого настроения.

— Голова болит. — Я выдала первое, что пришло на ум, и тут же почувствовала: у меня действительно болит голова.

— Тяжело быть начальником?

— Тяжело! Скорее бы Александра Николаевна возвращалась из отпуска.

— Тяжела ты, шапка Мономаха, — засмеялся хмельным смехом Глеб.

А я, сколько ни пила в тот вечер, не смогла даже немного расслабиться, не говоря уж о том, чтоб напиться.

— Вот поедем на Памир, оттуда, с высоты, все такой ерундой покажется: суды, квартиры, ценные бумаги… У тебя голова от переутомления болит. Я сейчас уложу тебя спать.

Я покорно разделась и легла на Лешкин диван. Брат купил его в дорогом мебельном салоне на Можайском шоссе. Приглядывался и приценивался целый месяц, ждал: может, скидки на диван будут, но так и не дождался, по-моему… Почему Лешка не закатил сцену Глебу? Не смог, обезоруженный его интеллигентностью? Или не захотел поступаться своим имиджем обаятельного, легкого человека? Перед посторонними неудобно. А вот с родными удобно все.

Я закрыла глаза, и тут же перед моим мысленным взором задвигалось серое семейство. Куда это они шли всю ночь по пыльной дороге?

На следующий день я навестила маму и узнала, что Лешка утренним рейсом улетел в Германию. В Москве у него не было больше дел.

Мама его поведение не комментировала. Сказала только, все хорошо, что хорошо кончается, и тут же перевела разговор на другую тему.

Сегодня, во время утреннего обхода, музыкальный доктор назвал маму героем и молодцом и велел готовиться к выписке:

— Недельки через две-три будете дома!

Вот это новость! Новость из новостей!

Еще вчера я упивалась собственным благородством, своей способностью жертвовать ради других… Но теперь жизнь потребовала от меня новой, более ощутимой жертвы. Легко было отказаться от сорока метров площади в пользу Лешки. Ведь за мной сохраняется еще сорок, да и жить на них я не собиралась пока. А вот отказаться от долгожданной поездки на Памир, о которой мы столько мечтали с Глебом! В первую минуту мне показалось: я этого сделать не в состоянии.

— Игорь Львович просил тебя зайти. — Мама пришла мне на помощь, заметив мое замешательство.

Для приличия я посидела минут пять, поболтала о пустяках, потом попрощалась и направилась в кабинет к музыкальному доктору.

Беседовали мы довольно долго. О непредсказуемости психических болезней, о фантастическом развитии современной медицины, о лекарствах, которые ставят безнадежных больных на ноги… Вы, наверно, догадываетесь, как мы беседовали: я слушала — он говорил… И вот одно из этих расчудесных лекарств — коаксил — помогло маминому быстрому выздоровлению. Кроме того, она прошла курс массажа, физических упражнений, обязательной музыкальной терапии (куда же без нее?) и к выписке готова хоть сегодня. Однако в клинике ей надо задержаться еще на две-три недели — опасно сразу выходить из-под контроля врача.

— Я все поняла. Большое спасибо, — ответила я грустно.

Доктор истолковал грустный тон по-своему и посоветовал ничего не бояться.

— Если что, немедленно обращайтесь к нам. Вы же убедились, чем чревата любая самодеятельность!

Я правда убедилась и ни о какой самодеятельности не помышляла. Я думала о разбитых вдребезги мечтах об отпуске, потому что в самом начале разговора доктор заявил: