Сьюзан Ховач - Грехи отцов. Том 1

— Как насчет мартини?

— Годится.

Я приготовил два мартини с «Бифитером», очень сухих, с большим количеством льда и тремя оливками. Пить мне не хотелось, но я понимал, что это лучшее средство, которое сделает голову ясной.

— Ты помнишь, в прошлую среду я отказалась пустить тебя к себе на мансарду? — начала Тереза.

— Помню.

— После твоего ухода я поднялась наверх, пыталась работать, но безуспешно. В конце концов я сдалась и спустилась вниз, чтобы убраться на кухне, но когда я попыталась все вымыть, то почувствовала себя совсем плохо. Я села и задумалась: мне двадцать пять лет, я осталась без средств к существованию и каких бы то ни было перспектив. Я никогда не считала, что умираю с голода ради искусства. Правда состояла в том, что мои сбережения кончились, и некоторое время меня поддерживал Кевин. В то утро он дал мне две недели, чтобы я нашла работу и начала жить собственной жизнью. Однако в тот момент я жила за его счет. Не важно, что он гомосексуалист. Ситуация усугублялась тем, что я брала у него деньги и не давала ничего взамен. Я подумала, какая же я обманщица. Какое лицемерие кичиться независимостью, беря при этом деньги у Кевина, каждый раз подставляя тебя. Я презирала себя.

Потом приехал Корнелиус. Было достаточно поздно, и, когда я сказала ему, что Кевин лег спать, он ответил, что это не имеет значения, и спросил, может ли он выпить чашечку кофе на кухне. Я не могла даже вообразить, в каком он состоянии. Он молча сидел за кухонным столом и пил кофе. Это было жутко. При нормальных обстоятельствах я бы смутилась, но я была так расстроена и просто подумала: «Уходи. Я не хочу разговаривать с тобой». И вдруг он спросил: «А тебе нравится та картина Брака, которая висит в гостиной у Сэма?». Я ответила: «Я видела лучше».

Мы некоторое время болтали об искусстве. Не знаю, почему Кевин считает Корнелиуса обывателем. Хотя Корнелиус не способен держать кисть в руке, у него хороший художественный вкус. Тем не менее он спросил о тебе. Я ответила, сказав об этом вслух впервые, что все это несерьезно, и я собираюсь порвать наши отношения. Потом он сказал: «Вот здорово! Можно мне посмотреть твои картины?» И мы оба засмеялись, потому что это была избитая фраза, вариация на старую тему, когда я ответила ему, что они ему не понравятся. «Посмотрим», — сказал он. Я не могу описать, как он выглядел. Внезапно я интуитивно почувствовала, что этот человек создан для меня, и ответила: «Хорошо». Мы поднялись наверх. Я без умолку говорила, так как немного нервничала, он же был спокоен. Потом вдруг я поняла, что чувство это было взаимным и что он по какой-то причине тоже решил, что я создана для него. Ему очень понравились мои картины… очень. Трудно объяснить, но это была правда. Я бы сразу поняла, если бы он был не искренен.

Через несколько мгновений я ответил:

— Все ясно.

Неловко затушив сигарету, она встала.

— Мне больше нечего сказать. Я ухожу. Прости меня, Сэм. Я плохо вела себя по отношению к тебе, и мне очень жаль, что я причинила тебе столько боли. Надеюсь, ты еще встретишь настоящую любовь.

Я поднялся, чтобы проводить ее до дверей.

— Я хочу попросить тебя об одном маленьком одолжении, — сказал я спокойно. — Могу я купить одну из твоих картин? Я хочу купить ту, на которой изображена улица с горой мусора на заднем плане и маленькой белой церковью на холме.

Наступила полная тишина. Посмотрев на нее, я увидел, что она стоит недвижимо, и бесстрастно подумал, как должно быть странно мы выглядим вместе — она в своем строгом черном костюме и я, неуклюжий, в своей жеваной пижаме.

Внезапно она разрыдалась, слезы наполнили ее глаза и потекли по щекам, но она ничего не отвечала.

Я спросил:

— Ты ее продала?

Она кивнула и стала искать платок в сумке.

— Сколько картин он купил?

— Все!

— Когда будет выставка?

— Осенью… в его галерее. Он собирается представить коллекцию американских примитивистов.

— Н-да. Мои поздравления!

— О Сэм, дорогой.

— Не волнуйся, — ответил я, — я не буду спрашивать, обещал ли он тебе выставку до того, как вы переспали, или после. Прощай, Тереза. Мы больше не будем любовниками, но, я надеюсь, останемся друзьями. И если тебя прижмет жизнь, ты просто позвони, и я сделаю все, что смогу, чтобы помочь тебе. Поверь мне, тем, кто связался с Корнелиусом Ван Зейлом необходима поддержка.

Он купил ее.

Я принял душ, тщательно побрился, надел свой лучший серый костюм, накрахмаленную белую рубашку и свой любимый темно-синий галстук.

Я мог бы его простить, если бы их объединил внезапный общий интерес к искусству. Я мог бы его простить, если бы это была любовь с первого взгляда, что не реально, но возможно. Я даже мог бы его простить, если бы в ее спальне он открыл для себя некое волшебство, недостижимое более нигде. Но Корнелиус был богат и красив. Он мог иметь любую женщину, которую захотел, для удовлетворения тех сексуальных потребностей, которые не утоляла его жена. У него не было необходимости отнимать у меня Терезу, разрушая ее неповторимый образ и превращая в неуклюжую стеснительную женщину в черном, которую я с трудом узнал. Правда состояла в том, что он увидел, очаровал и завладел ею, как если бы она была картиной Кандинского, висящей у него в офисе. Я вспомнил Пола Ван Зейла, одержимого навязчивой идеей заполнить, внедрить в чистые и восприимчивые умы своих протеже собственный цинизм, и увидел, каким я был дураком, когда вовлек ее в испорченный мир Пола Ван Зейла. С иронией я вспомнил, что долгое время всерьез и не думал о женитьбе на ней, так как не считал ее подходящей для этого мира. Теперь благодаря Корнелиусу она приспособилась, и очень хорошо приспособилась.

Я завязал галстук, причесался, постаравшись сделать прямой пробор, и когда закончил, скрупулезно осмотрел себя в зеркале. Я был безукоризненно одет, тщательно подстрижен и отлично гармонировал со своим роскошным пентхаузом. Выйдя из спальни, я вернулся в гостиную допить бренди.

Дождь прошел. Облака рассеялись и открыли блестящую махину Крейслер-Билдинга. Мгновение я смотрел в окно как в свое прошлое, пытаясь увидеть себя тем молодым человеком, каким я был в Бар-Харборе. Но молодой человек канул в лету. И я уже плохо помню свою прежнюю жизнь. Дорога к ней была забита грязью, через которую мне пришлось пройти к своей американской мечте. Прошлого не вернуть. Я мог вернуть его с помощью Терезы, но она ушла, не вынеся всей той грязи. И сколько бы раз впоследствии я не возвращался в Бар-Харбор, я никогда не вернусь домой. Прошлое было похоронено. Осталось только будущее.

У меня была одна, только одна мысль. Я громко сказал Крейслер-Билдингу: «Ему не удастся избежать этого». А себе сказал: «Я заставлю его заплатить».