Уильям Локк - Сердце женщины

— Ну, я, положим, не мужчина, но я охотно исполню ваше желание. К черту, к черту, к черту! — все, что окружает вас. Ну, теперь вам полегчало?

— Как это забавно у вас выходит, Дина! — рассмеялась Ивонна. — Вот бы славно было, если б вы могли научить этому каноника!

— Если б моя воля, я научила бы вашего каноника многому. И прежде всего научила бы его понимать, какое сокровище ему досталось в руки, он, по-видимому, не вполне уяснил себе это.

— Дина, зачем вы так говорите? — сказала, видимо, шокированная, Ивонна. — Он чрезвычайно добр и снисходителен, право же, милая. Если я скучаю, это от того, что я гадкая и думаю о пустяках, например, о Ване и о комических куплетах. А знаете ли вы, что вы еще ни слова не сказали мне о Ване.

— Ах, не будем говорить о нем! Устала я возиться с ним. Он никогда не знает, что он будет делать завтра. Если б я не была такая дура, я давно бы порвала с ним окончательно.

— Но почему же не покончить с этим иначе?

— Спросите Вана. У него теперь уж есть кто-то другой — Эльзи Карнеджи.

— Бедная Дина!

— Совсем не бедная. Дина не из таких, чтоб сокрушаться о неверностях Вана. Я вполне довольна своим положением; лучшего мне и не надо. Просто я дура — только и всего. Раньше я бы этого не сказала вам, Ивонна. Это потому я каюсь перед вами, что вы стали такая оседлая и почтенная. Я прямо начинаю относиться к вам почтительно.

— Мне бы хотелось поговорить с Ваном серьезно, для его же блага.

— Ради Бога, не надо, детка, а то он опять влюбится в вас и на него обрушатся все проклятия церкви.

Ивонна хохотала. Разговор этот освежил ее. Бесцеремонная болтовня Дины, не стеснявшейся в выражениях, была так отрадна после изысканных речей фульминстерской аристократии. Они невольно отклонились от главной темы. Джеральдине столько надо было рассказать о том, что творится в музыкальном мире.

— О! Как бы я хотела хоть ненадолго вернуться туда! — вскричала бедная Ивонна. — Ведь петь в концертах как любительница совсем не то, что петь в качестве профессионалки.

— Я думаю, все-таки, что вам лучше остаться так, как есть, — серьезно возразила Дина, — несмотря на все. Что пользы досадовать на то, чего нельзя изменить?

— Разумеется, — вздохнула Ивонна. Помолчала немного и повернулась к Дине.

— Не думаю, чтоб вы годились для семейной жизни, Дина. Вы слишком независимы. В семейной жизни женщине приходится так много жертвовать, так много притворяться, — а вы этого совсем не умеете.

— Зачем же притворяться?

— Не знаю. Надо — во многом надо. Должно быть, такая уже наша женская доля. Мужчины такие странные: у них много бывает чувств и настроений, которых мы совсем не разделяем, а им хочется, чтоб мы разделяли их, и они обижаются и огорчаются, когда мы им признаемся искренно, что чувствуем иначе, ну, и приходится притворяться.

Мужественное лицо Дины выразило искреннее огорчение. Она нагнулась к Ивонне, сидевшей на низеньком пуфе рядом с нею, и горячо обняла ее.

— Ах, вы мой милый маленький философ! Как бы желала, чтоб вы полюбили всей душой — и вышли замуж за того, кого полюбите. Вот это счастье — и притворяться не пришлось бы. Я знала это счастье — давно уже. Оно длилось всего несколько месяцев, он умер раньше, чем мы успели огласить наш брак — никто и не знал. Только вы теперь будете знать, дорогая. Попробуйте, детка, полюбить вашего мужа — отдаться ему всей душой, со страстью. Это — единственное, что я могу вам посоветовать, милая. Тогда все ваши огорчения рассеются. Ах, голубчик мой, говорят, что для женщины злейшее несчастье и проклятие страстно полюбить. Неправда: это величайшее благословение для нее!

— Вы говорите, как мужчины, — шепотом возразила Ивонна, крепко сжимая руку подруги. — Я слыхала это от многих мужчин, — но я не знала, что это правда… Только, должно быть, такого благословения мне не суждено изведать.

Осень, постепенно становясь все суровее, перешла в зиму, а зима, смягчаясь, сменилась весной, и отношения между Ивонной и каноником как будто шли тем же путем, меняясь с каждой сменой года. Он изучил, что она может и что ей не по силам, и уже не задавал ей задач, которые были выше ее сил.

— Чего вы от нее хотите? Нельзя же запречь мотылька в телегу, — сказала ему однажды м-с Уинстэнлей, постепенно обретавшая былое влияние. Каноник зашел к ней посоветоваться о приходских делах, и разговор перешел на Ивонну. Это замечание заставило ее кузена прикусить губы. В последнее время у него вошло в привычку откровенничать и тотчас же раскаиваться в этом.

— Вы несправедливы к Ивонне.

— Сознаюсь, я была несправедлива к ней, но теперь, как видите, я ходатайствую за нее.

— Передо мной Ивонна не нуждается в заступниках, — сухо возразил каноник.

— Как знать, может быть, и нуждается.

— Что вы хотите сказать этим, Эммелина?

— Если вы не понимаете ее натуры, вы можете неправильно толковать ее поступки. Видите ли, Эверард, она молода и веселого характера — молодое к молодому и льнет. Уж я сумею с внешней стороны обставить все, как следует.

Она положила руку на его руку; голос ее звучал, как всегда, спокойно и авторитетно. В ее манере говорить было слишком много достоинства, чтобы она могла показаться навязчивой. Поистине, это была разумная, здравомыслящая женщина. Он принял к сведению ее слова, но как человек, привыкший смотреть на вещи широко, не оценил тонкого удовольствия, которое ей доставил этот разговор.

От кузины он поехал прямо домой, в ректорат, и застал в гостиной юного Ивэна Вильмингтона, прощающегося с Ивонной. Она улыбалась юноше такой солнечной улыбкой, и даже после того, как дверь захлопнулась за ним, улыбка еще продолжала играть на ее лице.

Сердце каноника сжалось ревностью. Это было нелепо, но такие приступы ревности он испытывал уже не в первый раз с тех пор, как отказался от надежды перевоспитать свою жену. По мере того, как Ивонна падала с пьедестала, все более и более расходясь с тем идеалом жены, который он себе составил, его чувства к ней становились все более человеческими. В ее душевной чистоте он не разочаровался и по-прежнему считал ее невинной, как голубица. Чистый голос ее для него был отзвуком еще более чистой души. И ревность, щемившая его сердце, не была вульгарной ревностью, но, тем не менее, это была ревность.

Он подошел к ней, взял в руки ее личико и приподнял его, чтобы заглянуть в ее глаза.

— Не улыбайся так ласково этому юноше. Ему это не полезно. Я хочу, чтобы все твои самые прелестные улыбки были для меня, моя любимая.

— Он все время смешил меня, — сказала Ивонна.

— А я не могу?

— Он — глупый мальчишка, а ты — достопочтенный каноник Чайзли.

— Да, в этом все дело, — вырвалось у него с невольной горечью.