Уильям Локк - Сердце женщины

Ивонна выходила из концертной залы. Ее друг и товарищ по сцене Ванделер, накинул ей на плечи красный sortie-de-bal и закутывал ее дольше, чем это было необходимо. Ванделер был рослый ирландец, с серым, словно неумытым лицом, но весело поблескивающими темно-голубыми глазами и вкрадчивым голосом.

— До свиданья, — сказала Ивонна, — и благодарю вас.

Она была немного взволнована. Сегодня Ванделер, любимец публики, пел раньше ее и вызвал бурю аплодисментов.

— Ну, и подвели же вы меня, милый друг! — сказала она ему, шутя.

Тогда Ванделер, к полному разочарованию своих поклонников, спел на бис какую-то скучнейшую балладу и притом без всякого выражения, так что хлопали ему уже как будто по обязанности, и только появление Ивонны на эстраде снова подогрело публику.

Ивонна была смущена этим совершенно ненужным донкихотством, ставившим ее в ложное положение, и застенчиво поблагодарила его.

— Разрешите мне зайти к вам на 10 минут выкурить папиросу? — попросил он.

Ивонна была утомлена. В зале было очень жарко; весь этот день с утра она бегала по городу, делая большие концы, и чисто по-женски жаждала снять с себя все лишнее и в капотике полежать на диване с французским романом в руках перед тем, как лечь в постель. Но, когда ее так просили, она не могла отказывать. И она кивнула головкой в знак согласия. Ванделер крикнул кэб, и они вместе поехали к ней на квартиру.

Взбираться надо было высоко, под самое небо; коридор был узенький, гостиная крохотная. Рослый, широкоплечий ирландец, как стал у камина, так, казалось, и заполнил ее всю, до рояля. Все друзья Ивонны дивились, каким образом ухитрились внести в эту крохотную квартирку такой огромный рояль. Один даже высказал предположение, будто рояль поставили раньше, а стены вывели уже потом.

Все в этой гостиной было такое же маленькое, как и сама Ивонна — кресла, кушетки, три маленьких столика разных фасонов. На стенах висело несколько акварелей. Занавеси на окнах и портьеры были новые и выбранные с большим вкусом. Все в этой комнате, начиная от мебели и кончая хорошенькими безделушками, которые так любят женщины, носило на себе отпечаток милой личности Ивонны, — все, за исключением огромного рояля из полированного розового дерева, громко заявлявшего о своей самостоятельности. Для такой миниатюрной женщины, как Ивонна, он положительно был слишком велик.

С легким вздохом она бросилась в кресло у камина. Всю дорогу домой она молчала, что было ей мало свойственно. — Чем это вы так огорчены? — участливо спросил Ванделер.

— Напрасно вы это сделали Ван, — сказала она, грустно наморщив лобик.

— Ну вот, вы и рассердились на меня. Удивительно, какой я неуклюжий! Точно слон в басне, который нечаянно раздавил наседку, а потом разжалобился, вроде меня, собрал весь выводок цыплят и уселся на них, говоря: «Не кручиньтесь, миленькие, я вам заменю мамашу». Вот и я так все делал невпопад. Я вас обидел, да?

— Ах, нет, Ван, — усмехнулась Ивонна. — Но разве вы не понимаете? Вы сделали такую вещь, за которую я ничем не могу отплатить вам.

— Пустяки! Уже то, что я вижу перед собою ваше милое личико, для меня достаточная награда.

— Ну, его-то вы и без этого могли видеть, было из-за чего стараться!

— Более милого личика я не знаю, — возразил ирландец, бросая в огонь только что закуренную папиросу. — Я готов в любой момент дать отрубить себе голову ради того, чтобы только лишний раз взглянуть на вас. Ну, если вам хочется еще чем-нибудь отблагодарить меня, клянусь душой, это вовсе нетрудно, Ивонна.

Он смотрел на нее сверху вниз, красный от волнения, с вопросом в глазах. Она поймала его взгляд и выпрямилась, с мольбой протягивая ему руки. Уже не в первый раз смотрел на нее так мужчина, домогаясь чего-то такого, что не в ее власти дать. И всегда в таких случаях она чувствовала себя такой бедной, такой неимущей. И что в ней такого, что так волнует их всех? Вот и Ван, добрый друг и славный товарищ, пошел по стопам других. Это ее пугало и огорчало.

— Не надо, Ван! — взмолилась она. — Только не это! Мне этого вовсе не нужно.

Она закрыла лицо руками. Он подошел к ней и нагнулся над ее креслом.

— Ну, разве вы не можете немножко полюбить меня, Ивонна? Ну, самую чуточку? Такую крохотную, что вы и не заметите. Я бы и больше попросил, да ведь вы все равно не дадите. И я прошу только крохотку. Ну, Ивонна?

Но Ивонна только качала головой, жалобно повторяя:

— Не надо, Ван, не огорчайте меня!

Голос ее звучал такою мольбой, что ирландец выпрямился, стукнул себя кулаком в грудь и взялся за шляпу. — Ведь знал я, скотина! Захватил бедную женщину врасплох и пристал с ножом к горлу: подавай ему любви. Разумеется, вы не можете любить такого огромного и толстого верзилу, как я. Притом же вы совсем спите от усталости. Экий я мужлан! Ну, спите, спите, маленькая женщина. Спокойной ночи!

Он протянул ей руку, и она не отнимала своей.

— Я — неблагодарная, да? Я не хотела этого… Но я думала, что вы — другой.

— То есть как другой…

— Что вы не станете мне объясняться в любви. Не надо, Ван, пожалуйста. Это все испортит.

— Ну, не надо, так не надо. Только ведь это дьявольски трудно — не объясняться вам в любви, когда представится случай. И право же, если б вы перестали иметь вид маленькой святой, было бы лучше и безопасней для душевного спокойствия всех ваших знакомых.

Он нагнулся, прильнул губами к ее руке и шумно выбежал из комнаты. Ивонна слышала, как он быстро шел по коридору, напевая одну из своих песенок; слышала потом, как за ним захлопнулась входная дверь, затем воцарилось молчание, и молодая женщина легла в постель с благодарным чувством избавления от неведомых опасностей. И все же ей было жаль Ванделера, хоть она смутно и сознавала поверхностность его увлечения. Было бы приятно сделать его счастливым, если бы это было возможно. На дне души почему-то шевелилась маленькая безрассудная мысль, что она поступила эгоистично. И, укладываясь в постель, она вздохнула. Удивительно все сложно устроено в этом мире…

Знавшие ее часто дивились, как это ее до сих пор не раздавили в битве жизни… Такое кроткое, уступчивое существо, такое простенькое и неопытное, неспособное пользоваться уроками чужого опыта, стоит себе преспокойно в самом центре житейской битвы, словно дитя посредине людной улицы, по которой не прекращается движение. Это казалось неестественным, нелепым, пугало; хотелось броситься на выручку, как вы бросаетесь к ребенку. Эта маленькая женщина была создана для нежности, заботы, покровительства, для того, чтобы окружить ее любовью и роскошью. И так дико, нелепо было видеть ее одинокой, зарабатывающей себе пропитание, без всякой иной защиты от жизненных толчков и падений, кроме своей доброты и невинности.