Уильям Локк - Сердце женщины

— Это — в знак прощения?

— Да. — И, круто повернувшись, он торопливо, большими шагами зашагал по тротуару.

Он более не колебался. Задача его жизни была решена. На душе у него было кристально ясно. Настал час искупить своей позор великой очистительной жертвой.

Вот он — тот самоотверженный поступок, после которого ему не стыдно будет смотреть в глаза людям. Самоотречение! Это слово звенело в его ушах, и, в такт ему, он ускорял шаги.

Он не сомневался, что Ивонне не будет хуже, когда она снова будет окружена роскошью и нежной заботой. С другой стороны, он достаточно знал ее, чтоб понимать, что и в жизни с ним, жизни лишений, она сумела бы найти радости, искупающие эти лишения. Не будь этого, он уже прямо из мужского самолюбия стушевался бы перед епископом. По совести, он имел право (теперь он ясно видел это) предъявить свои права на нее. Перед своей совестью он был чист, и чиста была его жертва.

И кто же указал ему путь искупления? — Невежественная, заблудшая женщина, которая сама по наитию применила этот принцип в таком грубом виде. Ему стало совестно, и это подстрекнуло его мужество.

Дождь перестал. Разорванные тучи бежали по небу; между ними выглядывала порой затуманенная луна, озарявшая бледным светом унылые улицы. Поднялся ветерок, и промокший Джойс дрожал от холода. Он зашел в ближайший кабачок, спросил горячего грога, на этот раз уже не для того, чтобы забыться, но для того, чтобы согреться и велел подать себе чернила и перо. И здесь под говор пьяных голосов и стук посуды, написал свой акт самоотречения:

«Дорогой Эверард! — Я принимаю Ваше письмо в том смысле, в каком оно было написано. Вручаю Вам кротчайшее и чистейшее из Божьих созданий. Любите ее нежно и берегите.

Ваш искренно

Стефан Джойс».

Несколько минут спустя, письмо уже лежало в ящике. Слабый стук его падения отдался в его душе стуком заколачиваемой крышки гроба, сознанием непоправимости свершенного. Теперь, когда акт отречения был подписан, ему стало страшно. Безмерность жертвы ужасала. Он смутно предчувствовал муку еще неизведанную, в сравнении с которой ничто все его прежние страдания.

Вздрагивая и ежась от холода, он направился домой. В гостиной тускло горел газ. Как всегда в тех редких случаях, когда он проводил вечер вне дома, Ивонна приготовила ему свечу и аккуратно накрыла стол для ужина. У огня грелись его туфли. При виде этого, острая боль защемила его сердце. Стащив с себя мокрые сапоги, он зажег свечу — есть он был не в состоянии — завернул газ и вышел из комнаты.

На площадке перед дверью Ивонны стояли крохотные башмачки, выставленные ею для Сарры, которая должна была их вычистить утром. Несколько секунд он смотрел на них; затем взбежал по лестнице.

В волненьи битвы человек, может быть, без особых страданий перенесет ампутацию раненого члена. Боль начинается потом, когда нервы успокоятся. Так было и с Джойсом в бессонную ночь после его великого отречения; к его страданиям примешивался страх: а что, если и это не поможет? Если его теория отречения лжива? Еще недавно он расхохотался бы над таким предположением. Да и теперь, разве он мог найти для него разумные основания? Не значило ли это дать отрезать себе ногу, чтобы вознаградить себя за потерю руки, на потеху коварным богам? Он в тоске метался по постели.

Человек впечатлительный и чуткий не может пройти через такое испытание не изменившись. Некоторые фибры души должны ослабнуть в нем, другие — закалиться. Джойс поднялся утром с больной головой, совершенно разбитый, но все же несколько успокоенный. Лживо или правдиво, все же он поступил как надлежит мужчине. Сознание этого прибавляло ему силы. Он оделся и сошел вниз.

Ивонна была уже в столовой, как всегда мило и опрятно одетая; она поджаривала ломтики хлеба к завтраку. Бледность лица и круги под глазами красноречиво говорили о том, что и она провела неспокойную ночь. Стоя на коленях у огня, она тревожно оглянулась на него. Он видел, что она волнуется, и, усевшись в кресло около нее, протянул руки к огню, чтобы согреть их.

— Вы измучились, бедная моя маленькая Ивонна, — ласково начал он. — Какой скотский эгоизм с моей стороны был позволить вам думать, что я колеблюсь, когда решение было так просто! Я вчера вечером написал Эверарду, прося его беречь сокровище, которое он получает. Так что вы напрасно мучились.

Ивонна отвернула голову и несколько минут молчала; вилка, на которую она надевала тартинки, выпала из ее рук.

— Да, это было глупо с моей стороны, — отозвалась она наконец. — Но мне казалось жестоким оставить вас в одиночестве. И я так привыкла к этой маленькой квартирке — я ведь как кошка, привыкаю к месту. А вы — вам жаль было отдать меня?

— Конечно. Я думал, что мы до скончания века будем жить так, как брат с сестрой. Но всему на свете бывает конец, и этой жизни тоже.

— Разве не лучше было бы, если б я осталась? — мягко выговорила Ивонна.

Он отдал бы свою душу за то, чтобы схватить ее в свои объятия и бешено прижать к груди — она была так близко от него, так безумно желанна. Понимает ли она, как зажглась его душа от этих слов? Он откинулся на спинку кресла, словно увеличив расстояние между собой и ею, чтобы легче было избежать искушения.

— Нет, — выговорил он, тяжело дыша, — я бы не мог так дальше — все равно, строй нашей жизни был бы уже нарушен. Но ведь все к лучшему. Я знаю, что вы будете счастливы, окружены любовью, и я сам буду счастлив этим сознанием.

Сарра подала завтрак и ушла. Они сели за стол. С грехом пополам досидели до конца завтрака. Почта принесла два письма Джойсу: в одном был запоздалый, но хвалебный отзыв о «Загубленных жизнях», в другом — чек из редакции еженедельника. То и другое по обыкновению он передал Ивонне.

— Обо мне не тревожьтесь, милая. Мое положение теперь совсем иное, чем когда мы стали жить своим хозяйством. Новая повесть пойдет гораздо лучше «Загубленных». Мне страшно будет недоставать вас вначале, потом это пройдет. По всей вероятности, я останусь жить здесь же. Мы с Рунклем ведь большие приятели, вы знаете, может быть, я даже войду с ним в компанию и поведу дело по новому — кто знает? Да, мне не хотелось бы покинуть эти милые, старые комнаты. — Он смотрел на все, только не на лицо Ивонны, чувствуя, что его напускная беспечность должна казаться ей страшно фальшивой. — Здесь все-таки будет витать ваша тень. И, закрывая глаза, я буду представлять себе, что вы еще со мной.

Он передал ей свою чашку и, встретив ее взгляд, попытался улыбнуться. И она улыбнулась уголками губ.

— Теперь, по крайней мере, мебель бесспорно будет принадлежать вам.

У него не хватило духу протестовать. И они продолжали говорить в легком тоне о будущей разлуке, пока Джойс, взглянув на часы, не нашел, что пора идти в лавку. В дверях он остановился, чтобы раскурить трубку. Хотел еще раз оглянуться, но, не доверяя себе, поспешно вышел.