Эрика Джонг - Как спасти свою жизнь

— А мои сочинения вы читали?

— Что?

— Когда вы трахались у меня в кабинете, вы читали мои рукописи?

— Что за дикая мысль?

— Вовсе нет. Это было бы очень кстати — добраться и до моих произведений — прозы, стихов…

Некоторое время Беннет молчит. Потом изрекает:

— Ты чушь какую-то городишь. Пенни восхищалась тобой. Она меня к тебе ревновала. Без конца говорила о тебе, завидовала твоему таланту, образованию; была просто влюблена в твои рассказы, стихи…

— Я свои рассказы, между прочим, никогда не публиковала. Тебе это известно? Как же она их могла прочитать, если ты их ей не показывал? Восхитительная сцена: после греховных утех они читают вслух мои рассказы и потягивают ликер!

— Это было совсем не так. Нам обоим нравились твои рассказы. Я всегда говорил, что их нужно опубликовать.

— Вам обоим! Вам обоим! Да если хочешь знать, мне противна сама мысль о том, что какая-то шлюха упражняется в литературной критике на моих первых, еще слабых рассказах — после того, как переспит с тобой. Я не хотела их печатать. Они мне всегда казались подражательными! Как раз для вас с Пенни.

Описывать остальное в деталях не имеет смысла. Под конец я уже так орала на Беннета, что дребезжали стекла. Я кричала, мол, хорошо, что он наконец хоть кого-то полюбил, — это все-таки лучше, чем вообще никого. Я считала, что он патологически неспособен любить, и его нынешнее признание — как ни больно мне было его услышать — лучше, чем такое мнение о нем. Успокоилась я только тогда, когда у меня заболело горло, из глаз потекли слезы и я совершенно забыла, из-за чего вообще весь этот крик.

Очень глупо с моей стороны было настаивать на том, чтобы он рассказал мне всю правду. Я была справедливо наказана за собственное любопытство. А все-таки Беннет умеет выбрать момент! Почему бы ему не сказать мне об этом раньше: может быть, у нас появилось бы хоть что-то общее. Он бы мог мне все это сообщить после моих европейских приключений, или прочитав уже завершенную рукопись «Откровений Кандиды», или тогда, когда я сама умоляла его об этом. Но нет. Он специально приберегал эту историю. И выложил ее именно теперь, когда я почти готова родить от него ребенка, когда мне, как никогда, нужна его поддержка, когда нежданно-негаданно ко мне пришел успех, — выложил нарочно, чтобы поставить меня на место, напомнив мне, как нуждалась я в нем тогда, какой я тогда была беспомощной, одинокой, нелюбимой.

— Так ты был с Пенни, когда я обмирала от страха в Вудстоке?

— Я просто заехал проститься.

— Но зачем же ты так долго издевался надо мной, приписывая все «моей фантазии»? Ведь я была права! Как это жестоко с твоей стороны — все мне рассказать!

Беннету этого не понять.

— Я как-то не подумал, что это имеет отношение и к тебе. Ведь это было мое личное дело.

— Которое можно обсуждать только со своим аналитиком?

Молчание.

— Да?

— Да, Изадора, это было мое личное дело.

— Дерьмо! Уж позволь мне не согласиться. Семь лет разделяла нас эта чудовищная ложь, поэтому у меня есть все основания полагать, что это касается нас обоих. Мне наплевать, что думает об этом доктор Стейнгессер. Была связь, которую ты скрывал, — это адюльтер, налицо все его признаки. Ты пошел к своему аналитику, я — к своему, и мы продолжали жить — каждый своей отдельной жизнью, все больше и больше отдаляясь друг от друга. Гнусное дело…

— Но я просто не хотел причинять тебе боль.

— Так ты причинил ее сейчас — в самый неподходящий момент.

— Теперь ты сильнее. Ты выдержишь.

Дома мы предались любви с такой страстью, которой не испытывали уже много лет.

Кто же в любовном треугольнике предатель, кто — невидимый соперник, а кто — оскорбленный и униженный влюбленный? Ты, только ты, и никто, кроме тебя.

С тех пор в нашем доме поселился новый жилец. Я с Пенни ложилась, с ней я просыпалась. Она снилась мне по ночам. В памяти вдруг всплывали вещи, о которых я напрочь забыла за эти семь лет, например, трусики Пенни — на вешалке — в убогой ванне убогой офицерской квартиры в Гейдельберге. Сама Пенни — в гостиной той же квартиры; она откидывает с веснушчатого лба копну медно-рыжих волос и, похотливо улыбаясь, говорит — сначала мужу, потом мне: «Когда у тебя шестеро детей, мужику надо здорово потрудиться, чтобы тебя ублажить…» Пенни — у меня в больнице. Я лежу с переломанной ногой, а она спрашивает меня, что она может сделать для Беннета. А вот и я — улыбаюсь ее предупредительности и благодарю, благодарю, благодарю.

Я окунулась в прошлое. Время вернулось назад. Я опять в армии, на тоскливой военной базе, где вечно идет дождь, — на втором году скучной и полной скрытых слез семейной жизни.

Образ Пенни преследует меня: ее вздернутый нос, выгоревшие глаза, веснушки в духе Нормана Рокуэлла. Я не могу ни на чем сосредоточиться. Сажусь утром за стол, но вместо работы вспоминаю нашу квартиру в Гейдельберге и мой маленький кабинет со стенами, выкрашенными серой краской, — вот член Беннета погружается в ее горящее желанием лоно, а из шкафа на них глядят рукописи моих ранних книг…

Меня страшно волнуют подробности. Как долго длились их встречи? Как часто они встречались? Сколько раз подряд и в каких позах занимались они любовью? Они стонали? вскрикивали? шептали друг другу ласковые слова? Обсуждали потом нас, своих несчастных супругов? Делились впечатлениями о наших сексуальных причудах? Или помирали со смеху при мысли о том, как ловко обводят нас вокруг пальца? Дарили они друг другу подарки, обменивались талисманами, этими символами любви?

Но больше всего я концентрируюсь на половом акте. Вновь и вновь, словно наяву, я вижу, как член Беннета погружается в ее влагалище. От этих видений я с криком просыпаюсь среди ночи, и тогда Беннет успокаивает меня — так нежно, как только умеет.

Теперь, когда жизнь моя окончательно зашла в тупик, не оставив мне ничего, кроме ревности, Беннет вдруг стал необычайно заботлив. Наконец-то ему удалось восстановить свое центральное место в доме. Теперь у него нет соперников — отошли на задний план мои любовники, моя карьера, мои друзья.

Беннет не знал, что я изредка изменяю ему. По крайней мере до тех пор, пока не рассказал мне про Пенни. Тогда с горя я и выложила ему все начистоту. А что еще мне оставалось делать?

Первое воскресенье после Вудстока: жизнь моя делится теперь на до и после Вудстока. Мы с Беннетом дома. Всю ночь мы занимались любовью — словно воры, не знающие друг друга по именам. Потом мне опять снилась Пенни, и я опять проснулась от собственного крика. Утром Беннет приносит мне завтрак в постель: чудесный омлет с сыром и cafe au lait. Он улыбается самодовольной улыбкой человека, растоптавшего достоинство жены, который теперь может позволить себе быть благородным. Я только что проснулась и вот уже ем омлет, обильно поливая его слезами. Восемь лет слез! Господи, как это много!