Терри Макмиллан - Дела житейские

Она выглядела потрясающе, я бы даже сказал, помолодела. Вся так и светилась, наверное, потому, что счастлива.

— Как поживаете с моим мужичком?

— Распрекрасно. Такой ненасытный шалунишка. Можешь себе представить, не пройдет и двух часов, как ему подавай. Он и спит здесь со мной, я тебе не говорила?

— А где же он должен спать?

— Есть специальная палата для младенцев, но я хотела, чтоб он был со мной. Может, привыкла.

— Почему он такой светлый?

— Ума не приложу. Хотя приглядись. Не такой уж он светлый.

Я взглянул: и правда, малыш стал гораздо темнее, чем был вчера. Что за чертовщина! Вот так так! Что же будет дальше?

— А то у меня уже сомнения стали закрадываться. Ему еще раза в три потемнеть надо, прежде чем я поверю, что он мой, — рассмеялся я. — Да я шучу.

— Хочешь подержать его?

— Да не сказал бы. Уж очень он мал. Еще что-нибудь поврежу, чего доброго.

— Что ты несешь, Фрэнклин! Как ты можешь ему повредить? На вот, держи.

Она протянула мне его: он ничего не весил. Уж слишком давно не держал я в руках этих крохотуль, особенно своих. Я пригляделся к малышу. Конечно, это мой сын.

— Ты только взгляни на нос. Это ж вылитый мой, а?

— Если есть Бог на небе, то нет.

— Да иди ты к черту, Зора.

И мы рассмеялись.

— Угадай, что я сделал.

— Навел порядок в доме.

— Кое-что получше. Дом я тоже привел в порядок, но и нашел работу.

— Строительные работы или что-то другое?

Мне стало досадно: я и забыл, как сказал Зоре, что не хочу идти на стройку. Ну, да ладно. Сейчас мне нужна работа, и я ее получил. На самом деле нигде так не платят, как на стройке, это факт.

— Штукатурные работы, профсоюзная ставка, и к тому же до конца марта. Ну а там попробую поискать что-нибудь более стабильное. Теперь же у меня еще один рот появился, кормить-то его надо, согласна?

— Согласна. Ну а тебе как это?

— Так себе. Работа как работа. Главное, платят.

— Ну, я рада слышать это, Фрэнклин. До первого апреля я на работу не выйду, а нам еще нужна сиделка.

— Само собой.

— Ты, кстати, о сестре что-нибудь слышал?

— Она недавно от родителей уехала. Я ей еще не звонил. Честно говоря, не очень хотелось. Но позвоню, когда придет время.

— Спасибо, Фрэнклин, за такого замечательного сынишку.

— Всегда рад стараться, — ухмыльнулся я, передав ей Иеремию. Потом поднялся. — Поторопись домой: как я помню, сейчас твой черед, а буквы на столе.

— Ты что, серьезно?

— Еще как! Я пришел сюда взглянуть на сосунка и убедиться, что ты рада быть мамой. Мне в семь надо быть на работе, а я еще хочу постирать свою рабочую одежду. Я очень по тебе скучаю, Зора. В доме без тебя слишком тихо.

— Я тоже скучаю по тебе, Фрэнклин. Но смотри не пожалей, когда я вернусь.

Она как в воду глядела. Кроватка не простояла в комнате Иеремии и двух часов. Зора минуты не могла без него прожить.

— Ну а вдруг он задохнется, а меня с ним не будет?

Вот так история! Тысячи детенышей посапывают себе в две дырочки в отдельной комнате, и ничего — не помирают, но что тут скажешь! Словом, он переселился к нам, кроватка к кроватке, так сказать. Стоит ему вякнуть, Зора вскакивает, а это случается, считай, каждые два часа. И когда ни глянешь — сиська у нее вынута и у сокровища во рту.

Телефон звонит не переставая, одуреть можно. Звонят какие-то люди, которых я не знаю и о которых слыхом не слыхивал. И все ее разлюбезные подружки наведываются одна за другой. Кажется, что они шастают непрерывно. Когда бы я ни возвращался с работы — обязательно кто-то есть: вроде другая, а присмотришься, будто видел ее на прошлой неделе. Дошло до того, что я их на дух переносить не могу — слабею. Из ванной голый не выйдешь — у себя-то дома! Я хотел взять Иеремию с собой наверх, но не тут-то было: потому как все они для того и приходят, чтобы без умолку тараторить и тарахтеть про него и задавать Зоре всякие дурацкие вопросы.

Раз в неделю непременно приходит посылка от прихожан Зориной церкви в Огайо, которых она почти не помнит. А ее мачеха, Маргерит, та просто спятила. За месяц прислала шесть коробок, битком набитых всякой всячиной. Я прекрасно понимаю, что плакаться тут нечего, но не буду душой кривить: я в этом доме уже не звезда. Все прожекторы направлены на Иеремию.

Одно могу сказать определенно: не знаю, правда, как это у нее получается, но после возвращения из родильного дома Зора умудрилась сбросить почти восемь килограммов, а Иеремия тянет на три сто пятьдесят. А месяца через полтора она скинула еще килограммов шесть. По ее словам, кормление грудью очень этому способствует. И еще одно — эта „Нивея", должно быть, помогла: у нее и следа от жировых складок не осталось, во всяком случае, их не больше, чем до беременности. На животе уж точно; в жизни ничего подобного не видел.

К марту Иеремия уже заметно покоричневел. Чуть темнее Зоры, но не такой черный, как я. По мне, так лучше некуда. А выглядит он — хоть голосовать иди! Маленький мужчина! И я ему очень признателен, что больше он не вопит по любому поводу. Честно говоря, он ночью теперь не просыпается, но Зора не хочет переносить кроватку в его комнату, пока не убедится, что он в полной безопасности. Когда же это будет? Но я помалкивал.

Когда мальчонка просыпается, он голоса не подает. Иногда я прохожу и вижу, как он лежит себе, сучит ножонками и рожи корчит. Штуковина у него болтается — что надо: значит, весь в папу. Сегодня утром я проснулся и вижу: кроватка ходуном ходит; Зора за день так намоталась, что спит без задних ног. Ну, я поднялся, вынул его из кроватки и положил к себе на колени. Проверил подгузник, — конечно, мокрый, как всегда. В жизни не менял этим зассанцам пеленок, но не будить же Зору из-за такого пустяка. Вытащил я из него памперс, но он же секунды спокойно полежать не может, и мне никак сухой под него не просунуть.

Смотрю я на него и говорю:

— Как бы малость проветрить эту пипиську?

А малыш чмокает себе губами и ухом не ведет; пришлось сесть спиной к стене и посадить его на колени. Заметьте: этот пройдоха пытается стоять! Честно! Да он головку-то держать не может, а тут смотрю, хрюкает, пукает и пытается стоять. А в палец мой вцепился — не оторвешь. Ну и хватка! Этому малышу — самое место на Олимпийских играх. Уж я об этом позабочусь.

Я явно перехвалил этого сукиного сына. Не успел я и глазом моргнуть, как он перестал дрыгаться, застыл и уставился на меня. Я-то уж размечтался, что это он мне улыбнуться пытается — приятное, так сказать, сделать хочет, — но не тут-то было. У него на уме оказалось совсем другое. Я ему улыбаюсь — рот до ушей: „тю-тю-тю" всякие там и козу; только вдруг пипка у него встала, и струя прямо на меня.

— Зора! — завопил я. — Забирай этого зассанца! Ах ты, сукин сын, — давясь от смеха, ругался я.