Мария Воронова - Уютная душа

Но как-то ей удалось привыкнуть даже к тому, что, демонстрируя обновку — итальянские ботинки за четыреста долларов, Борис и не вспоминал, что его жена третий сезон ходит в одних и тех же турецких сапогах. Ему необходимо выглядеть хорошо, к этому его обязывает положение, а ей-то зачем? Она замужем, завлекать мужчин ей не нужно, на работе она ходит в форме, дома — в спортивном костюме, а для того чтобы дойти от дома до работы, достаточно одной пары джинсов и пуловера.

Кроме того, говорил он, с ее фигурой как ни нарядись, красоты не прибавишь.

…Таня посмотрела в темное окно кухни и невесело усмехнулась. Десять лет она прожила с человеком, который постоянно обижал и оскорблял ее, но, странное дело, это не отталкивало, а еще сильнее привязывало ее к нему. Таня считала его замечания заслуженными и справедливыми, укреплялась в мысли, что она непривлекательная женщина и плохая жена и не будет нужна никому, если Борис ее бросит. И чем хуже он относился к ней, тем больше она за него цеплялась.

В самом деле, почему бы ей и не мыть полы, если за это платят тридцать тысяч? А Миллер… Незачем им видеться, она ведь с ума сойдет, заново переживая свой позор при каждой встрече.

Нужно забыть о нем как можно скорее. Ужаснее всего душу изматывает сожаление о том, что могло бы быть…

Миллер рассказал Валериану Павловичу о своей выходке, опустив причины, заставившие его ударить Максимова.

Криворучко расстроился.

— Конечно, — сказал он, — двинуть Максимову по физиономии — вполне естественное для нормального человека желание, но если бы все, кому этого хотелось, так и поступали, он не вылезал бы из травмпункта.

Однако сделанного не воротишь. Посовещавшись, они решили, что Миллеру нужно увольняться из клиники как можно скорее. Криворучко начал обзванивать знакомых, подыскивая для Миллера место, но пока профессор мог твердо рассчитывать лишь на должность продавца красок, которую ему обещал тот же Чесноков.

Перед скорым расставанием профессорами завладела грусть. После окончания рабочего дня они подолгу засиживались в кабинете, пили чай с коньяком и предавались воспоминаниям. Потом шли по темному больничному саду, петляя между корпусами, и Дмитрий Дмитриевич не мог себе представить, что наступит день, когда ему больше не придется ходить этой дорогой.

— Это хорошо, что ты уходишь, — сказал Криворучко, выключая верхний свет. Вместо него он зажег настольную лампу, отчего в маленьком кабинете сразу стало теплее и уютнее. В этот раз на чай с коньяком был приглашен и только что освободившийся с дежурства Чесноков, но старый профессор не был настроен соблюдать субординацию. — Борька все одно жизни бы тебе не дал. Не такой это человек, чтобы простить подчиненному талант… Слушай, Дим, а не позвонить ли нам Колдунову? Может, он найдет место для диссидента?

Миллер покачал головой:

— В Военно-медицинскую академию мне не пробиться. Я никогда не служил, даже на сборы не ездил. У меня было освобождение, как у единственного кормильца.

Тут подал голос телефон.

Рентгенолог орал так, что Дмитрию Дмитриевичу пришлось держать трубку на отлете.

— Да, я разберусь. И накажу. Обязательно накажу, — пообещал он и повернулся к ординатору. — Послушайте, хоть вы и Чесноков, но горе вы мое луковое! Сколько можно издеваться над дедушкой русского рентгена? Человеку скоро девяносто лет, а он сидит тут по ночам, описывает снимки за смешную зарплату. Для таких, между прочим, обормотов, как вы. Я-то и без него рентгенограммы читать умею, а вы? Вот обидится старик, уйдет на пенсию, останетесь без дежурного рентгенолога. И как бы будете диагнозы ставить?

Чесноков хихикнул и неубедительно пробормотал, что он ничего не делал.

Криворучко заливисто расхохотался:

— Ничего не делал, как же! А кто гонялся за медсестрой Степанковой и опрокинул на голову Моисея Ароновича горшок с традесканцией?

— Я не нарочно!

— Ну да! А консилиум с медсестрой Степанковой вы тоже не нарочно устроили над телом? Представляешь, Дим, сидит бедный Аронович, потирает шишку от традесканции и слышит следующее: «Стас, а вдруг он теперь останется идиотом?» А Стас авторитетно отвечает: «Не волнуйся, дорогая, он тридцать лет в армии служил. Хуже его голове уже не станет».

— Чесноков, да как вам не стыдно!

— Ничего, Дима, Аронович тоже недаром жизнь прожил. Как он тебе отомстил, Стас, расскажи!

— Известное дело, — смущенно засмеялся Чесноков. — Сели мы чай пить, и стал Аронович на горькую судьбу жаловаться. Мол, как пошел в рентгенологи, так все! Будто отрезало! Якобы он с двадцати трех лет полный импотент. Я со страху чуть не помер, каждый день же в рентген-кабинете тусовался, снимки разглядывал.

— А я-то думаю, что это вы последнее время к рентген-кабинету на пушечный выстрел не подходите! — расхохотался Миллер. — Но, Стас, все-таки не стоило говорить новому диспетчеру приемного отделения, что наш рентгенолог настоящий аристократ и у него двойная фамилия. Она поверила.

— Не может быть! — воскликнул Криворучко. — Никто не может поверить, что фамилия Бляхер — двойная.

— Тем не менее девушка во всех сводках написала ее через дефис.

— Не ожидал, — буркнул Чесноков. — Я просто поржать хотел.

— Как видите, не все способны оценить ваш тонкий юмор.

Криворучко горделиво оглядел врачей:

— Да, хорошую я смену вырастил. Орлы! То есть, я хотел сказать, буревестники. Один начальство лупит почем зря, другой цветочными горшками в отставных полковников кидается. Есть чем гордиться.

В дверь постучали, все трое хором крикнули: «Войдите», и на пороге появилась Милка. Дмитрий Дмитриевич успел уже забыть, что собирается на ней жениться и сегодня у них свидание. «Хорошо, что я еще домой не ушел!»

Он поднялся и провел Милу к «царскому» месту во главе письменного стола.

Сегодня она выглядела особенно прелестно. С распущенными волосами, в светлом нарядном платье, она обворожительно улыбалась мужчинам, и Миллер расстроился от того, что совсем не влюблен в эту красивую и милую девушку.

— Валериан Павлович, Стас, это дочь моего друга, Мила. Прошу любить и жаловать.

— И без ваших просьб, Дмитрий Дмитриевич… — Похоже, Чесноков совершенно выпал из реальности. Как примагниченный, он устроился за спинкой Милкиного кресла и, спрашивая, не хочет ли она чаю, наклонялся к самому ее уху.

Она нерешительно поглядывала на Миллера. Как-никак он сделал ей предложение, и ухаживания Чеснокова не должны были ему понравиться. Но Миллер ясно видел, что Милке гораздо больше хочется флиртовать со Стасом, чем идти на скучное, окрашенное лишь теплой давней привязанностью свидание с ним самим.

Он распахнул форточку:

— Все, больше в кабинете не курим. У Милы, во-первых, от дыма болит голова, а во-вторых, у нее очень строгий папа. Не дай Бог, унюхает запах табака. Тебе не дует, Мила?