Татьяна Успенская - Украли солнце

— Что с тобой? — испуганно спросил Любим.

Во рту возникла горечь и не проходила, судорога свела члены, Джулиан боялся встретиться взглядом с братом. А тот взгляда искал. Когда-то казавшаяся роскошной, сейчас квартира, подаренная Властителем, показалась убогой. И сумеречный свет стоял в ней, как болото.

— Что с тобой? — повторил Любим растерянно. — Ты не в себе. Тебя опоили. Ты как на цыпочках стоишь, не дышишь. Могу я помочь тебе? Ты спас меня. Теперь моя очередь. Я так волновался за тебя! Кора несколько раз настраивалась на тебя, но не смогла прочитать твои мысли. Говорит, чернота. И Апостол, и Марика пробовали тоже. Ты всё это время спал? Ты был без сознания? Что они делали с тобой? Мне всё мерещились ужасы, тебя мучают, пытают, издеваются над тобой… Да, я совсем забыл, тебе письмо.

Джулиан пошёл в ванную, подставил голову под холодную воду, а спазм в глотке не проходил.

Сейчас идти бы вдвоём по степи — к солнцу. А потом сидеть бы всем вместе за борщом и лепёшками.

— Тебе плохо? — Голос брата сквозь шум воды глух.

Джулиан вытер голову и достал оружие. Никогда он не держал такую штуку в руках. Поднёс дуло к виску. И передёрнулся. Вот так, сразу, и умереть? Совсем молодым? Рука с оружием опустилась.

Вода продолжает литься, он сидит на краешке бассейна.

Как у матери жизнь кончилась, когда убили её родителей, деда и отца, как у Гиши она кончилась, так и у него кончается теперь, когда его вынуждают убить брата. Нужно найти мужество погибнуть.

Григорий говорит: «Сохрани себя». Сохранить себя — значит не совершить надругательства над собой: не поднять руку на брата. В этой ситуации выход один: убить себя.

Снова вскидывается рука к виску. И снова опускается.

— Тебе плохо? — тревожный голос Любима.

Прячет оружие, выходит из ванной. Брат даёт ему письмо.

— Я сейчас накормлю тебя. Ты, наверное, голоден? У меня есть макароны! — Он пошёл на кухню, загремел сковородой.

Письмо от матери.

«Ты канул, как в воду. Мы не знаем, что и думать. У Степаниды родился твой сын. Она не верит, что ты бросил её. Ждёт. У неё пропало молоко. Кормим мальчика коровьим. Я взяла их к себе в дом. Но сама я плоха. Все глаза проплакала о тебе. Неужели я ошиблась, и вы с Любом не выполните назначения, предначертанного вашим отцом? Неужели я отправила тебя на гибель? Или ты просто забыл нас? Неужели дашь мне умереть, не увидев тебя, а сына лишишь отца? Или ты загулял, или тебе плохо. В любом случае отпиши. Любим прислал письмо, обещал вернуться вместе с тобой. С того письма прошло много времени, никто из вас больше не пишет. Что с вами обоими случилось? Мне нужно успеть поговорить с вами перед смертью, исповедоваться, открыть тайну нашей жизни, передать семейные реликвии. Я ждала твоего двадцатилетия, а видно, не дождусь. Пишу то одному, то другому, сердце ноет от предчувствия беды. Откликнись, сынок, молю тебя! Хочу попрощаться с вами!»

Прежние письма от матери были написаны одним почерком, это — другим: буквы неровны, строчки наползают одна на другую. Видно, в самом деле плоха. Но в новом его состоянии — отстранённости от всего ему дорогого, ничто не дрогнуло в душе: мать сейчас бесконечно далеко от него, за чертой жизни!

Степанида?! Да, была когда-то знакомая — Степанида. Как и мать, вовсе и не в его жизни. Худая девочка с длинными косами и жёлтыми глазами. Что их связывало? Разве он любил её? Сквозь броню апатии увидел: она снимает со своей головы венок, дарит ему. Талисман их любви. Да, помнится, зимой и летом носила венок из степных цветов.

Что-то произошло с ним — он замёрз, так замёрз, что звенит весь. Где его прошлая жизнь? До Властителя и Гели? А ведь что-то было очень важное в той его жизни, без чего нельзя жить. Усилием воли стал вспоминать: лодка, от солнца — лучи, Степь раскинулась в траве, Степь — одна на остановке в облаке пыли, поднятой отъезжающим автобусом. Простушка. Провинциалка. Теперь он знает, какой должна быть женщина и близость с ней. И всё-таки открыл баул, достал венок, поднёс к лицу. Прошлое не вернулось. Сено и сено. Смешно. Люди связывают жизнь с глупыми мелочами, с наивными смешными амулетами. Сжал. Посыпался на пол сухой пахучий порошок. Равнодушно смотрел, как он сыплется. Прах. Даже бессмертники, вечные цветы, разлетелись пылью, не желая сохранять себя.

— Всё равно, — бормотал Джулиан. — Всё равно. Пусть.

Вместе с венком прахом разлетелось прошлое: он ничего не помнит, не может вызвать в себе ни ассоциаций, ни прежних чувств. Сам рассыпался, как этот венок, в прах. Степанида, мать, Апостол, Гюст, Конкордия, даже Любим — манекены на выставке, неживые, задёрнуты прозрачными шторами. А он сам, как Кай в сказке Андерсена «Снежная королева», заледенел сердцем и хочет лишь одного: остаться жить материальным телом, просто жить. Как смешна жизнь духа, которую пытаются объявить главной Апостол и не знакомая ему мать! Какой дух, когда черви едят тебя?! И Марика врёт: ничего от человека не зависит, как миленький, каждый рассыплется в прах. Ну, как бы она, Марика, выжила в его обстоятельствах?!

Марика не попала бы в его обстоятельства.

Властитель прав, его легко было купить! А теперь он отравлен райской жизнью. Не доскакал на скачках, не доиграл в теннис, не доплавал в море, не допутешествовал. Жизнь разума? Жизнь духа? Жизнь души? Смешно. Вместо цветов — пыль. Вместо людей — прах. Пир для червей. Близкое будущее Апостола и брата. А он хочет просто жить.

— Садись, ешь, — заботливый голос Любима. — Остынут макароны. — Теперь брат избегает его взгляда. — Чем отравили тебя? Не препаратом, нет, чем-то тоже убивающим душу и мозг.

Джулиан усмехнулся, как усмехался Властитель.

— Посмотри, как убого твоё существование! Здесь так темно! И кухня не лучше, — с презрением оглядел он скромную утварь. Взял в рот макаронину, стал жевать, тут же выплюнул. — Это несъедобно! Не могу, извини, пожалуйста. — Отодвинул тарелку. — Всю жизнь в этой дыре? Как ты можешь?!

Во все глаза смотрит на него Любим.

— Что с тобой сделали?! Ты много написал стихов? — Голос у него неуверенный. — Я вижу, ты — такой, что больше не может быть стихов! Тебя заморозили?! Я сейчас, я скоро приду. Не уходи никуда.

— Куда ты собрался?

— Добуду тебе нормальной еды, чтобы ты всё-таки поел. И приведу Апостола. Я не понимаю, что с тобой. Апостол поймёт. Он так мучился из-за тебя!

— Нельзя Апостола. Не смей подходить близко к Апостолу.

Как близко брат и как далеко! Не брат, мать смотрит на него своими карими глазами. Из-за тысячи столетий смотрит, из-за тридевяти земель, через Римскую империю и Средние века, инквизицию и Возрождение прорывается мать к нему. И брат прорывается к нему. У брата дёргается бровь.

Сказать брату, чтобы бежал. Не смеет.