Шерли Грау - Стерегущие дом

И так все в этом городе. Следы сходства, которые только больше тебя путают. В тот единственный вечер он пошел искать дом, где женился, где жили родители его жены, а по соседству — ее сестра. Старики умерли, сестра переехала во Флориду, но он все-таки пошел. Он не смог найти дом. Не смог найти даже тот квартал. Можно было спросить, но он не спрашивал. Просто шагал по улицам и не узнавал их, искал то, что было когда-то. Целый вечер все ходил и искал — искал так долго, что даже пропустил ужин.

— Уилли, миленький, ты нас чуть не до смерти напугал, честное слово, — сказала Энни. — Давай-ка в одну минуту сделаю тебе яичницу.

— Нет, — сказал он. — Я устал. Пойду, пожалуй, сразу лягу.

— Да как же, Уилли… — начала она, но он попросту не стал слушать. На мягчайшей чужой кровати он крепко уснул, решив таким образом все мучительные вопросы. Выбор сделало его усталое тело. Он спал и видел путаные сны о том, что молодость прошла, об утраченном, о поисках без конца.

Проснулся он поздно. За столом его ждала только сестра.

— Вот, Энни, мы уже и немолоды. — Ему стало стыдно; так глупо прозвучали эти слова при трезвом свете утра.

— Уилли. — Она положила ему на рукав пухлую руку. — Это все свадьба первого ребенка. Ошарашит тебя, а родится первый внук, и все станет на место. Вот увидишь.

Он отстранил ее.

— Дело даже не столько в этом. Главное — куда все ушло? Как сквозь пальцы просочилось и исчезло, а я даже не заметил.

— Уилли, родненький, — сказала она, — ложись ты лучше опять в постель, выпей чайку. Я гляжу, ты вымотался вконец.

Он покачал головой.

— У меня куплен билет, да и потом, на мельнице дела. Сама знаешь, с этими жерновами никому не справиться, кроме меня.

— Уилли, ты себя в гроб вгоняешь.

Он поцеловал ее на прощанье, вдохнул ее старушечий запах, ужаснулся и почувствовал, как по спине под рубашкой прошел холодок. Он погладил по голове ее внучат, взял свой чемоданчик.

Где-то под ложечкой легонько тянуло вниз, словно присасывало к земле. Октябрьский день выдался очень жаркий, рубашка на Уильяме взмокла от пота, а ему все было как-то зябко. В поезде он раза два глотнул из фляги — она всегда была при нем, но это не слишком помогло. Он глотнул еще, и тогда его слегка отпустило.

Это чувство, что тебя клонит к земле, — оно напугало его. Он снова выпил и откинул голову на спинку скамьи, ощущая, как горячий воздух из окошка, словно струя теплой воды, обтекает тело.

Когда Абигейл вернулась в Мэдисон-Сити, с ней вместе приехала Энни, и переднюю загромоздили дорожные сундуки и картонки.

— Уилли, в доме бедлам, — решительно заявила Энни.

Он пожал плечами.

— Распоряжайся, наводи порядок.

— Тебе известно, что в маминой комнате под балдахином висит летучая мышь?

— Кто-нибудь не закрыл окно, — сказал Уильям.

— Черные девушки, Уилли, небрежны до безобразия. За ними нужен глаз да глаз.

Он только развел руками.

— Жестикулируешь, как итальяшка, — резко сказала она. — А где люди будут спать? В спальнях творится невообразимое.

— Какие люди?

— Ну, папочка, что ты в самом деле, — сказала Абигейл. — Гости, которые приедут на свадьбу.

Тогда он сдался.

— А, делайте как знаете, — сказал он.

И они взялись за дело. Вдвоем: Энни и Абигейл. Вот черт, думал Уильям, они даже похожи друг на друга.

Они наняли шесть горничных, вынули все серебро и вычистили на заднем крыльце — резкий запах нашатырного спирта разнесся по всему дому. Перемыли и осторожно протерли до блеска всю стеклянную посуду, выскребли полки всех горок и буфетов, стараясь вывести застарелый запах фруктового пирога. Они вымыли стены и натерли вручную полы, ползая по всем комнатам, как большие жуки, и вращая перед собой суконки. Открыли все пристройки и флигели, которые годами стояли под замком. Позвали маляров и наскоро покрасили эти помещения, одним слоем краски из-за недостатка времени. Все простыни и покрывала перестирали и выкипятили на заднем дворе, в громадном баке на жаровне с углями, а потом расстелили на траве, чтобы бурые лежалые пятна выбелила роса. Выстирали и накрахмалили занавески. Все места на солнцепеке были заставлены деревянными рамами, утыканными рядами крохотных гвоздиков, и к каждой был приставлен кто-нибудь из детей — отгонять птиц. Когда занавески наконец высохли, они были такие жесткие, что стояли сами по себе, и на каждой красовались в уголках капли бурой крови от острых гвоздиков. Абигейл показала их Уильяму.

— Тетя Энни говорит, на занавесках должны быть следы крови, иначе они давно не стираны.

— Твоя тетя, — сказал Уильям, — ужас как много знает.

Он был раздражен. Никогда он не мог с ней ужиться — с самого детства, когда они росли вместе. То ли это в голосе у нее что-то — во всяком случае, она действовала ему на нервы…

— Не привык я к женщинам в доме, — говорил он. — А когда целых две переворачивают все вверх дном, самое время уносить ноги.

В конце концов он отдал дом в их распоряжение и перебрался на мельницу, поставленную его дедом на ручье Уилкокс. Когда-то в прежние времена, задолго до того как родился Уильям, там жил мельник, холостяк шотландец, которого сперва подрядили ее строить. Он странствовал по всему Югу, ставил мельницы то на одном ручье, то на другом. Случилось так, что первые старческие недуги подступили к нему, как раз когда он работал у Хаулендов. Тогда бродячий плотник сделался мельником и стал доживать свой век на последней мельнице, построенной его руками. Он соорудил себе тут же две комнатушки; они сохранились до сих пор — грязные, запущенные и вот уже пятьдесят лет нежилые: теперь в них держали всякую утварь. Уильям Хауленд притащил из дома складную койку, принес под мышкой пару одеял и водворился здесь.

Ему нравилось прохладное журчание воды и непрестанная возня мелких зверюшек, прибегавших по ночам грызть рассыпанное зерно. Он смотрел на кукурузные побеги, проросшие под мельницей, — вторая плата, как сказал бы его отец, пошлина за помол: ростки из просыпанных зерен. Почти весь урожай был смолот, но время от времени подвозили еще. И тогда Уильям самолично шел на мельницу, открывал шлюзы и пускал воду. Он смотрел, как она бежит по желобу, лепеча, точно живая, и падает на лопасти кипарисового колеса. Потом заходил внутрь, включал привод, запускал лущилку и огромные гранитные жернова, и пол начинал грохотать и содрогаться от их движения. Он всегда стоял и пристально следил за ними, потому что стоило жернову хоть чуточку сместиться, как он мог треснуть и выйти из строя.

Водяные мельницы устарели, их и оставалось-то немного. «А мне нравится, — думал Уильям. — Я эту, пожалуй, сохраню».

Через неделю-другую обмолот был завершен — теперь уже окончательно, мельницу чисто подмели, укрепили на зиму кровлю. Уильям проверил, что как сделано. Развесили табак в маленькой сушильне. Убрали сорго, выжали сок из стеблей, сварили патоку и свезли в бутылях на погреб под большим домом. На желудях и черной патоке нагуливали жир свиньи, дожидаясь убоя.