Шерли Грау - Стерегущие дом

Тем и завершилась жизнь моей мамы: могилой в Нью-Мехико и окном из цветного стекла в методистской церкви Мэдисон-Сити.

Той осенью уехала учиться старшая дочь Маргарет, Нина. С деньгами стало теперь гораздо легче, так что ее отправили в шикарную женскую школу в Вермонте (со временем она стала чемпионкой школы по фигурному катанию, хотя, пока не уехала на Север, в жизни не бывала на катке). Она писала чаще, чем Роберт, и присылала фотографии. Но никогда больше не виделась со своей матерью. И писем от нее не получала. На письма Нины, как и на письма Роберта, отвечал дед, и, хоть он, разумеется, сообщал им, как поживает их мать, все было так, словно она умерла или находится где-то за миллионы миль. Теперь он ездил и к Роберту, и к Нине — по два раза в год. Маргарет не ездила никогда.

Она осталась с последней, самой младшей — Крисси.

Мне кажется, с ней Маргарет обращалась куда более ласково. Я замечала, что когда бы девочка ни прошла мимо, мать непременно сгребет ее в охапку и крепко стиснет — что-то не помню, чтобы так хоть раз бывало с Робертом или Ниной. И правда, чем-то Крисси была симпатичней всех. Ее рыжие волосы курчавились и вечно торчали вихорчиками во все стороны; глаза — не то чтоб синие, а скорей в прозелень. Она отличалась ровным, счастливым характером и почти никогда не болела. И была самая способная из них, намного способней Роберта, хотя его куда больше поощряли в учении. Читать она научилась по старым журналам, которые брала у деда, и задолго до того, как пошла в школу, читала мои старые хрестоматии. Свернется с книжкой где-нибудь на развилке дерева — и считай, что устроилась на все утро. Я ее любила. Она была из тех детей, которых нельзя не любить.

Дед тоже ее любил и вечерами играл с ней по целым часам. С другими детьми — никогда. Может быть, прежде ему было не до того. Теперь же, когда умерла мама, у него как будто появилось больше времени для самой маленькой в доме.

И все-таки — когда мне было шестнадцать лет, и я кончала среднюю школу, а Крисси исполнилось одиннадцать — она, как и другие, уехала из дома. И, как другие, больше не возвращалась. Даже на каникулы.

Теперь я стала старше и спросила об этом. В тот день дед чинил частокол на переднем дворе. Я спросила напрямик:

— Ты по Крисси не скучаешь?

Он держал во рту штук пять гвоздей и неторопливо вынул их.

— Нет, отчего же, скучаю.

Он опять пополнел, стал таким, как до маминой болезни: большим и грузным. Лицо у него было гладкое, розовое, без морщин; и все те же светлые, ярко-синие глаза. Меня всегда поражало, какого они ясного цвета — в точности, как рассветное зимнее небо.

— Что же ты не отдал ее в здешнюю школу, раз скучаешь? — спросила я.

Он выдернул трухлявый кол и отшвырнул в сторону.

— Сама знаешь, внучка, не хуже меня.

— Нет, почему все-таки? — допытывалась я. — Я хочу знать.

Он говорил, не глядя в мою сторону.

— Хочешь, стало быть, чтобы я сказал эти слова за тебя. Я, помнится, сам в детстве терпеть не мог излагать мысли вслух… Словобоязнь, вроде бы, что ли.

Он взял новый кол и приладил к поперечине, чуть потеснив другие.

— Ты знаешь, каково в здешних местах приходится негру. А такие дети, они как раз оказываются где-то посередине — ни белые, ни черные… — Он приставил гвоздь, стукнул по нему раз-другой молотком и вогнал в дерево. — И что им здесь делать? Война будет не вечно. Заводы и судоверфи позакрывают. Мы тут опять впадем в спячку.

Еще один гвоздь — и кол стал на место. Дед двинулся вдоль ограды, проверяя рукой крепость каждого кола, выискивая подгнившие.

— У нас и при том количестве народа, какое есть, насилу прокормишься, — продолжал он. — А они ребята шустрые, далеко пойдут. — Он нашел негодный кол, вышиб его боковиной молотка, крутанул и вывернул из ограды. — Здесь им места нет, вот я их и посылаю туда, где попросторнее.

— Угу, — сказала я.

— Денег для этого у меня, кажется, достаточно. — Он опустил молоток и посмотрел мне прямо в глаза. — Раз уж тебе так интересно… Роберт в сентябре поступает к Карнеги на техническое отделение.

— Это в Питтсбурге, — вставила я лишь затем, чтобы показать, что и мне кое-что известно.

— Ну так как же, внучка, — это я должен был сказать за тебя?

— А что, — сказала я. — Я не виновата, если задумываюсь.

— Да, — согласился он. — Наверно, не виновата.

— А Маргарет как смотрит на то, что все ее дети разъехались?

Ярко-синие глаза светло и ясно глядели на меня в упор.

— Наши дети, — спокойно сказал он.

Первый раз за все время он так сказал. Будто со смертью мамы ему стало проще называть вещи своими именами.

— Между прочим, — прибавил он, — это как раз Маргарет надумала.

Тогда мне было не понять. Я просто решила, что это какая-то странность. Мне казалось, каждой матери хочется держать детей при себе, пока сами не разбредутся. Я не постигала того, что делает Маргарет.

Мне шел семнадцатый год, и я была влюблена. В мальчика из нашего класса. Его звали Стенли Картер, и глаза у него были большие, карие и лучистые — в основном из-за сильной близорукости. Он был сын нового аптекаря, они приехали из Мемфиса. Вообще-то я с ним виделась довольно мало, потому что он жил в городе, а я у деда на ферме. И потому долгими вечерами, когда мне полагалось бы учить уроки, я больше занималась тем, что писала ему длинные письма, а потом рвала. Кроме того, я писала не менее длинные стихотворения о глазах, подобных звездам, о благоуханном, как клевер, дыхании и так далее. Я задергивала занавески в своей комнате, зажигала самую маленькую лампу, вытягивалась на кровати и писала, держа над собой отрывной блокнот — писала, как на потолке. Поскольку долго писать в таком положении невозможно — начинает ломить руки и блокнот приходится опускать, — я по большей части просто лежала, разглядывая трещины на потолке или пятно на обоях.

— Оставь ее, — говорил дед Маргарет, — не видишь — любовь, сохнет человек.

Я пыталась сразить его взглядом, но это не так-то просто, когда тебе ухмыляются прямо в лицо.

— В этом доме, — произносила я, — никто ничего не понимает, то есть решительно ничего. — И взлетала по лестнице наверх и садилась писать эпическую поэму, посвященную безответной любви, несчастным влюбленным и так далее в том же духе. Довольно скоро мне надоедало подбирать рифмы, и я принималась в сотый раз перечитывать «Ромео и Джульетту», проливая слезы над самыми трогательными местами.

Иногда я забиралась на шпалеру белого муската у задней двери. Я лежала там часами, глядя в небо и объедаясь мягким желтоватым виноградом. Я силилась проникнуть взглядом в самую высь, сквозь толщу неба — увидеть, что там за этой голубой скорлупой. Иногда мне казалось, что это возможно — что еще чуть-чуть, и я увижу. А потом понимала, что ничего не получится, и небо опять становилось твердой фарфоровой чашкой, опрокинутой над миром.