Роуз Шепард - Любовь плохой женщины

— А, ют ты где, — сказал он, наконец обнаружив жену, и посмотрел на нее странным невидящим взглядом. Сам он выглядел ужасно: поблекший, потертый, как застиранный предмет одежды.

— Почему ты?.. — удивилась Джеральдин, потому что Джон крайне редко заезжал домой в средине дня, но не поднялась, а только чуть повернула голову.

— Нам нужно поговорить. — Джон отодвинул от стены стул с высокой спинкой, сел, натянутый, как струна, и положил руки на колени. Тик под глазом, подрагивание желваков поведали Джеральдин о его напряженности.

— Нужно, — устало согласилась она. В конце концов, ей станет легче после того, как она назовет свои страхи вслух, поделится ими с мужем. Она развернула руки ладонями кверху, словно сдаваясь. «Ты — босс», — сигнализировала она ему.

Джон откинулся на спинку стула, потом склонился вперед, а затем опять вскочил на ноги. Подойдя к буфету, он спросил через плечо:

— Тебе выпить не надо?

Надо? Нет. Хочется? Пожалуй. Алкоголь помог бы ей успокоиться.

— Если только капельку. — И Джеральдин свела большой и указательный палец вместе, изображая минимально возможную порцию.

Джон смешал для нее джин с тоником, а для себя налил скотча.

— Похоже, ты догадалась, что что-то не так? — спросил он, вручая ей стакан.

Джеральдин отхлебнула немного и с трудом проглотила прозрачную жидкость. Она почувствовала, как лицо залила кровь: то ли от крепости коктейля, то ли от эмоций — она не была уверена. На глазах выступили слезы. Она чуть не разрыдалась. Потому что он заметил. Он действительно заметил. Все эти годы он казался таким отстраненным, как будто находился в другом месте. Но сейчас он был здесь, с ней. Она не могла припомнить, когда в последний раз он целиком был с ней.

— Да, — признала Джеральдин, уронила голову и уставилась в свой стакан, вдыхая ароматный запах джина.

— Джеральдин, я считаю, что ты должна узнать правду.

— Но я просто не вынесу… — слабым голосом начала возражать Джеральдин, прикоснувшись пальцами к груди.

— Нельзя жить во лжи.

Джеральдин обдумала это заявление.

— Наверное, ты прав, — согласилась она.

— Ты ведь понимаешь, что я ни за что на свете не допустил бы этого?

Когда Джеральдин открыла рот, чтобы ответить, то оказалось, что слов не было. Ей оставалось только закрыть рот снова. Было в этом что-то рыбье и в то же время такое трогательное, что вся решительность Джона тут же испарилась.

— Я люблю тебя, — уверил он Джеральдин, — в этом мои чувства не изменились. — Но его запал уже пропал, и ему пришлось глотнуть виски, чтобы подзарядиться. Он готовился к плачу и обвинениям, к спектаклю, к драматическому представлению. Но ему не хватило фантазии на то, чтобы заранее вооружиться против этого молчаливого смирения, не говоря уже о написанном на ее лице выражении полного крушения всех ее чаяний.

— Мы оба… — начал было Джон, но эти слова никуда его привели. Он и Кейт, они оба сожалели о происшедшем, ну и что? Джеральдин от этого легче не будет. Может даже, будет еще больнее. Пусть лучше проклинает и презирает их, публично осуждает. Хотя два немолодых, скромных, жалких, действующих из лучших побуждений человека не очень подходили на роль злодеев. Конечно, Джеральдин могла бы сказать то, что всегда говорила, веря в истинность своих слов: что она всегда была очень добра к Кейт. Она могла бы сказать, что Кейт отплатила ей черной неблагодарностью, но будет ли этого достаточно?

— Должно быть, ты думал, что я полная идиотка, — проговорила Джеральдин с редким для себя смирением. Не поднимая головы, она безотрывно смотрела на свои стиснутые руки.

— Нет, — принялся горячо возражать Джон. — Нет! Я никогда не считал тебя глупой. Мы оба… — о Боже праведный! Джона прервал вопль, донесшийся из холла, а затем дом сотряс мощный удар. — Черт возьми, что это было? — недоумевал Джон.

Элли подошла к группе голодных коллег, столпившихся вокруг передвижного буфета, и с криками: «Пропустите! Пропустите! Я врач!» — проложила себе путь к прилавку.

— У вас есть бутерброды с сальмонеллой и огурцами? — поинтересовалась она у парня в белом халате, который уже привык к резкости этой ужасной женщины и не снизошел до ответа, лишь холодно взглянул на нее. А вот это досадно, потому что сама Элли была неравнодушна к такому типу мужчин (было в нем что-то латиноамериканское). Ей нравился его капризный рот, темные глаза; и она очень понимала его очевидное желание быть где угодно, только не здесь.

Элли покопалась в бутербродах, завернутых в полиэтиленовую пленку, не нашла ничего себе по вкусу и с недовольным лицом остановила свой выбор на сандвиче с яйцом и кресс-салатом. Протянув продавцу двадцатифунтовую банкноту, она дожидалась сдачи, упрямо не сходя с места и загораживая прилавок всей очереди, которая бубнила и ерзала у нее за спиной. Сегодня Элли была более сварливой, чем обычно, из-за предменструального синдрома. Им же объяснялась и ее тяга к сладкому: именно поэтому она сегодня утром, будучи у Кейт, затолкала в себя два пончика и плюшку.

Как заметила Элли, многие женщины (взять, к примеру, Кейт) были убеждены, что в эту пору месяца с ними что-то серьезно не в порядке. Они покупались на доводы мужской пропаганды, всегда во всем обвинявшей их, которая утверждала, что их гнев и горечь были иррациональны и вызваны исключительно гормонами. Эти женщины даже извинялись за свое поведение, пристыженные и удивленные своей склонностью к буйству.

Однако Элли совершенно иначе смотрела на приближающиеся месячные. Большую часть лунного месяца мир окутывала все смягчающая и все преображающая дымка. Но через каждые двадцать восемь суток наступали два-три дня, когда эта дымка исчезала и можно было увидеть все в истинном свете. Разумеется, Элли возмущалась открывающейся ее взору несправедливостью.

Она читала, что предменструальная депрессия была болезнью потери. Потери интереса, энтузиазма, энергии, адекватности, концентрации, самоконтроля… Но для нее это означало лишь потерю иллюзии и потерю заторможенности. И разве удивительно, что половина всех попыток самоубийства женщин были совершены непосредственно перед месячными? Или что для этой фазы характерны раздражительность и агрессивность? И было это не следствием некоей судороги в организме, как было общепринято считать, а реакцией на грубую реальность, осознанную на краткое время, но остро.

А вот Элли радовалась наступлению менструации, оживлявшей ее. Она рассматривала это как большое событие и не считала неуместным похвастаться им перед окружающими. Никогда не ощущала она себя более женственной, более сильной, более энергичной, чем когда доставала упаковку тампонов. Регулярность ее цикла была источником гордости для Элли. «По мне можно проверять часы», — любила она говорить Джуин.