Роуз Шепард - Любовь плохой женщины

— Я не замерзла, — запротестовала Джуин, но ее зубы стучали как клавиши печатной машинки, и она почти не сопротивлялась, когда Доминик заключил ее в свои объятия, и даже положила голову ему на плечо и уткнулась лицом в его рубашку. — То предложение, которое ты мне сделал. Оно еще действительно?

— Срок его действия оканчивается тридцать первого декабря. Это значит, что у тебя осталось… — Он поднес запястье к глазам и прищурился, разглядывая циферблат. — Это значит, что у тебя осталось пятнадцать секунд на принятие решения.

Джуин оторвала голову от груди Доминика и отвернулась от него.

— Смотри, — сказала она, кивая в сторону дома. В освещенном окне они увидели, как все взрослые сошлись в один большой круг и взялись за руки. Сквозь стекло донеслись слабые звуки какой-то заунывной новогодней песни. — Я бы со стыда умерла, — прошептала Джуин.

— Как это все надуманно, правда?

— Слышишь, часы бьют полночь? — Она подняла палец и наклонила голову, отсчитывая удары. — Восемь, девять, десять, одиннадцать. Хорошо, Доминик. Я принимаю твое предложение.

Когда на исходе года они все вместе собрались в хоровод, чтобы исполнить «Песню дружбы» Бернса, Джон поставил себе целью оказаться рядом с Кейт и взять ее за руку. Он сжал ее пальцы очень-очень крепко, так что они онемели, и не отпустил их даже после того, как песнопения закончились и круг танцующих распался. Вместо этого он потащил Кейт за собой к стеклянным дверям, делая вид, что весело флиртует, — на тот случай, если за ними кто-нибудь следит.

— Я придумал для тебя слово.

— Какое?

— Бруннера.

— Я не понимаю, — сказала Кейт, и не ясно было, что именно она не понимает. Потом она спросила: — Это животное?

— Нет.

— Овощ?

— Теплее.

— Знаешь, меня это убивает.

— Меня тоже.

Она поднесла к его лицу руки, легонько постучала по нему костяшками пальцев.

— Ты простишь меня? — спросил Джон.

— Как я могу не простить тебя? Так, эта бруннера. Это цветок?

— Да.

— Я так скучаю по тебе. Я так хочу видеть тебя. Это дикий цветок?

— И дикий, и садовый.

— Если бы мы не зашли так далеко, нам сейчас было бы проще. Зря мы все так усложнили. Надо было относиться к этому как к легкому увлечению.

— Мы же не можем выбирать: влюбляться или нет, правда?

— Не знаю. Нужно было хотя бы постараться. Это лютик?

— Нет?

— Помнишь тот парк? И уток?

— Я помню все. И никогда не забуду.

— Незабудка?

— Почти. Это незабудочник. Стоило ли это все наших страданий, а, как ты считаешь?

Кейт со всей серьезностью отнеслась к вопросу. Потом, глядя прямо ему в глаза, она дала ответ:

— Да, Джон. О да, я считаю, стоило.

Для Дэвида Гарви этот вечер не был лучшим в его жизни. Можно сказать прямо: вечер не удался. Рыжеволосая Роксана, с которой он познакомился в Гручо-клубе и с которой они с тех пор время от времени встречались, оказалась связанной с издательским бизнесом, потому он рассказал ей о своем романе. Он подробно описал ей, что будет представлять из себя его творение — то есть что это будет серьезное высокохудожественное произведение, поднимающее темы добра и зла, секса, власти, войны, мира и всего, черт побери, остального. Очень интересно, ответила Роксана. А есть ли у него уже что-нибудь готовое? Существовал ли, например, список героев с краткими характеристиками? Основы сюжета?

Господи, неужели ей недостаточно его имени? Неужели она не видит, как оно, набранное крупным жирным шрифтом, кричит с прилавков книжных магазинов? Чего вообще хочет эта женщина — крови? Дэвид начал сомневаться в том, знает ли Роксана свою работу. Поскольку он отлично представлял себе, как делаются подобные дела. Сначала шел обед в хорошем ресторане. Издатель и предполагаемый автор, желательно с именем в мире медиа, склоняли головы над бутылкой холодного «Шабли» и обменивались несколькими идеями. Потом тебя приводили к агенту — быстрому как понос, и вот уже курьерская почта доставляла тебе чек на четверть миллиона.

Мысль о том, что Роксана просто играет с ним, что она не воспринимает его серьезно и ее интересует в нем только одно, ничуть не улучшила его настроения в этот вечер. И они ссорились не переставая. В половину одиннадцатого Роксана поймала такси и умчалась, а Дэвид остался стоять на углу Фрит-стрит и Олд-Кэмптон-стрит как никому не нужный член.

Сохо было забито пьяными, весь район казался незнакомым и неприятным местом. В клубе Дэвид не нашел ни одного приятеля, а ему вдруг ужасно захотелось провести конец года в кругу друзей, в какой-нибудь непринужденной компании. Но он не мог вспомнить ни одного не обремененного условностями человека, на ум приходила одна только Элли. Поэтому и он в свою очередь остановил такси и поехал в Хэкни.

— Это будет наш первый гость, — возликовала Элли, когда в пять минут двенадцатого раздался звонок. И она вприпрыжку, как девочка, побежала открывать дверь Даркусу — или Маркусу?

Наоми как раз вышла из ванной и спускалась по лестнице, когда Элли щелкнула замком, и в дверном проеме возникла темная мужская фигура. Рука Наоми подлетела ко рту, ей пришлось прислониться к перилам, чтобы не упасть. Это был Дэвид! Дэвид Гарви! Всегда ориентированная только на себя, Наоми тут же решила, что он пришел за ней. Пришел, чтобы уничтожить ее. Сломать все. И она стала медленно пятиться, трепещущими пальцами перебирая перила, с каждым шагом становясь все меньше.

Однако у Элли были другие представления о том, зачем пришел Дэвид Гарви.

— Не сегодня, спасибо, — крикнула она и захлопнула дверь перед ненавистным лицом.

— Кто это был? — спросила Кейт, медленно входя в холл с видом потерявшегося человека.

— Никто, — не задумываясь ответила Элли. — Просто никто, Кейт.

— Итак, за нас, — провозгласила Элли, разливая шампанское по четырем разномастным стаканам и раздавая их подругам. — Спустя столько лет мы по-прежнему друзья.

— Да, — сказала Кейт, уткнулась носом в стакан и со смешанными чувствами поглядела из-под полуприкрытых век на сонную и спокойную Наоми, на пухлую, гладкую Джеральдин. Лучшие и худшие друзья, добавила она про себя.

Теплый воздух из сада вдыхал жизнь в занавеску, задернутую, чтобы преградить путь слепящему солнечному свету. Но не от жара раннего лета было трудно дышать в комнате, а от ощущения, что рядом с ними находится нечто преходящее, невидимое, женственное, первобытное. Ощущения, что до этого момента никто и никогда не рожал детей.

— Как прошли роды — очень тяжело? — спросила Джеральдин с какой-то самодовольной заботливостью. Она ставила розы на длинных стеблях в банку из-под варенья.

— Не очень. — Наоми вытянула ноги, поморщилась и улыбнулась многострадальной улыбкой. Она лежала на кровати в окружении красиво уложенных подушек и смотрела на своего малыша с изумленным неверием в глазах. — Терпимо. Боль была, конечно, невообразимая, и все же…