Александр Андрюхин - Награда королевы Марго

Трубников пробурчал в ответ что-то невразумительное, прошел в кабинет и, не раздеваясь, опустился в кресло. Димана надо спасать от тюрьмы, но как? Милиция, наверное, уже на ногах. Ищут идиота.

Евгений набрал номер Маргулиных, и, к своему удивлению, вместо горестного голоса вдовы услышал бодрый и вполне жизнерадостный возглас Марго:

— Я слушаю! Алло! Говорите!

— Марго, это ты? — произнес Трубников, не поверив ушам.

— Более глупый вопрос может задать только твой друг Колесников, — ответила Маргулина. — Ну, если ты, Женька, звонишь мне, кто же еще может быть у аппарата?

— Да, конечно, извини! Не узнал тебя! — растерянно пробормотал Трубников.

— Значит, богатой буду. А я твой голос узнаю с лету. Ну, говори, чего звонишь в такую рань?

Трубников растерялся.

— Э-э… видишь ли… Хотел узнать, как у тебя дела?

— Соскучился? — ласково промурлыкала Маринка.

— Очень.

— У меня все ништяк. А у тебя?

— У меня? — замялся Трубников. — Как бы тоже ничего. А у мужа твоего, если не секрет?

— Так тебе нужен Олег? — зевнула Маргулина. — Так бы сразу и сказал. Позвать?

— А он дома? — насторожился Трубников.

— Где же еще ему быть в такой час? Разбудить?

— Разбуди!

Через минуту Евгений услышал сонный голос Олега. Пришлось на ходу придумывать оправдание для своего звонка.

— Привет. Как дела? Ты сейчас работаешь где-нибудь?

— Пока нет. Я уволился из института. Хочу открыть свое дело по разработке технологических проектов. А ты, насколько я догадываюсь, что-то хочешь предложить?

— Мне нужен начальник отдела сбыта. Я почему-то подумал о тебе.

— Какая зарплата?

— Договоримся.

— Тогда я подумаю.

— Подумай!

Трубников водворил трубку на место, и внезапная злость охватила его. Опять эти дурацкие штучки Колесникова. Уже был одной ногой в могиле, а все равно продолжает плести свои интриги. Подлый он все-таки человек! Теперь из-за него нужно что-то врать Олегу, если он действительно надумает принять его предложение.

Народ стал потихоньку подтягиваться. В половине десятого Трубников, как всегда, провел летучку, устроил разгон верстальщикам, пригрозил художникам и поставил на вид производственному отделу. Словом, машину запустил, остальное — на совести подчиненных. Теперь можно снова со спокойной душой уединиться в кабинете и погрузиться в свои обломовские раздумья.

В одиннадцать позвонила жена:

— Ну как Колесников? Откачали?

— Откачали. Не переживай!

— А почему такой раздраженный?

— Да потому что мудак твой Колесников! Ты знаешь, из-за чего он перерезал вены? Из-за того, что убил Олега, Маринкиного мужа.

— Боже мой! — ужаснулась жена. — Я всегда знала, что эта сука доведет его до смертоубийства. Когда похороны, спросил?

— Какие, к черту, похороны? На самом деле он никого не убивал. Я только что говорил с Олегом по телефону. Он жив и здоров. И даже изъявил желание работать у меня начальником отдела.

— Фу ты! — выдохнула жена. — А я уж собралась расстроиться. У Колесникова что же, крыша поехала? Ничего себе! Ну у вас и класс в тридцать пятой школе. Уже второй трюкнулся. Первый — Вова Кузнецов. Второй — Дима Колесников. Если бы вальтанулся какой-нибудь Зайцев или Семенов — никто бы не удивился. Эти типичные дегенераты. Так нет, крышу снесло у круглого отличники, медалиста, победителя четырех математических олимпиад Володи Кузнецова. Но с ним понятно. Это у него после пермской аномальной зоны. А у Колесникова после чего?

— Понятия не имею, после чего? — раздраженно ответил Трубников. — А может, ничего у него не снесло. Может, он задумал очередную подлость.

Вторую крупную подлость Колесников совершил в восемьдесят шестом году. После окончания школы неразлучную пару без всякой двухгодичной отработки приняли на первый курс Литературного института. Способности к поэзии у друзей стали проявляться сразу после девятого класса. Честно говоря, стихи Трубников начал тайно пописывать уже в четвертом классе, а Колесников — в третьем, если не врет. Но конечно, врет! Первым стихотворением Диман разродился в шестом классе, после прихода Маринки Маргулиной.

Но это не так важно, кто когда начал писать, главное — что с девятого класса их поэтический дар начал развиваться особенно бурными темпами. Трубников даже на уроке математике пытался говорить шестистопным гекзаметром, Колесников в подражание ему впичкивал физические законы в четырехстопные ямбы. Весь класс потешался над ними, на что Трубников выбрасывал вперед руку и с пафосом восклицал, обращаясь к одноклассникам: «Презренная толпа, как ты недобра и глупа», — а Колесников подхватывал с места: «А без поэтов, индюки, вся жизнь — труба». После чего их обоих выгоняли с урока.

Кто из них писал лучше? Да конечно, Трубников. Его стихи были более отточенными, более остроумными, более тонкими и более глубокими по мысли. Колесников работал на публику, хотя и понимал, что это неблагодарное занятие. «Сорвать аплодисменты с полуграмотной толпы может любой дурак, — упрекал товарища Евгений. — Обычно этим он и занимается. А задержать на себе взгляд умного человека — на это уже способен не каждый». Но Трубников мог.

Тем не менее их на равных приняли в Литературный институт на один семинар, где они сразу завоевали популярность. Но к весне над обоими нависла угроза призыва в вооруженные силы.

— Что будем делать, Диман? — запаниковал Трубников. — Армия в мои планы не входит.

— В мои — тоже! — почесал затылок Колесников.

Выход подсказал руководитель семинара. Он посоветовал обратиться к ректору. Тот может похлопотать об отсрочке до окончания института. У него с военкоматом договоренность. Одному самому талантливому студенту из семинара обязательно предоставляют отсрочку.

— А двоим?

— Честно говоря, не помню случая, чтобы отсрочку предоставляли двоим, но вы сходите на всякий случай вместе. Если не получится, то сами решите, кто из вас талантливей.

Руководитель улыбнулся и удалился, оставив студентов в чрезвычайной задумчивости. Решили визит к ректору отложить до утра, а в данный момент разойтись по домам и хорошенько раскинуть мозгами. Однако на следующий день Колесников заявил, что ему некогда идти к ректору, что это дело лучше отложить до понедельника. В понедельник Диман снова куда-то помчался, пояснив, что время еще есть. И так тянулось две недели. Потом Колесников неожиданно заболел, и Трубникову ничего не оставалось, как отправиться к ректору одному, но с твердым намерением похлопотать за них обоих. Ректор встретил студента с высоко поднятыми бровями.

— Я уже освободил из вашего семинара одного. Колесникова, кажется. Да, точно! Он приходил две недели назад. Двоих не могу. Извините. В военкомате меня не поймут.