Эйлет Уолдман - Любовь и прочие обстоятельства

Уильям задумывается. Когда я отпираю дверь, он произносит с хитрющей улыбкой:

— Я никому не скажу.

Каролина звонит следующим вечером. Я понимаю, что это она, как только слышу звонок. Потому что уже десять, и она единственная, кто звонит так поздно, не считая Саймона. Но сегодня четверг, а по четвергам Саймон дежурит в хосписе. Хотя Саймон альтруист, он делает это не по доброте душевной, а для того, чтобы знакомиться с мужчинами. Разумеется, не с пациентами — Саймон не псих. Он просто считает, что если проработает в хосписе достаточно долго, то однажды встретит привлекательного парня, который утешит его в горе. Джек моется, когда звонит телефон, и я хочу включить автоответчик. Но я ненавижу получать сообщения от Каролины. Сначала раздается гудок, потом Каролина выдерживает долгую паузу и наконец, не называясь и без всякого вступления, говорит: «Джек, перезвони немедленно». Разумеется, мы узнаём ее по голосу, но неужели так трудно сказать: «Это Каролина»? Я понимаю, ей больно сознавать мое присутствие в доме ее бывшего мужа, но меня крайне раздражает, что она ведет себя так, будто Джек — единственный на свете владелец автоответчика. А еще больше раздражает, что ничего срочного на самом деле нет. Джек каждый раз немедленно перезванивает и убеждается, что все в порядке.

— К черту, — говорю я и беру трубку после третьего звонка. — Алло.

Привычная пауза.

— Я бы хотела поговорить с Джеком.

Голос у Каролины ледяной и неприятный. Все пациентки твердят, какая она дружелюбная, добрая, как мягко и ободряюще обходится с ними в родильной палате. Я не в первый раз задумываюсь: нет ли в Нью-Йорке еще одной акушерки по имени Каролина Соул?

— Как дела, Каролина? — спрашиваю я.

— Как дела? А как ты думаешь? Я тут борюсь с последствиями твоего преступного поведения. Поэтому трудно сказать, что у меня все хорошо.

Этот дьяволенок меня выдал.

— Трудно назвать это преступным поведением.

— Да? Тебе кажется, что простудить ребенка — это не преступное поведение?

— Я позову Джека.

— Подожди, я еще не закончила. Я понятия не имею, что за игру ты затеяла, но, надеюсь, однажды у тебя самой будет ребенок, которому придется ходить по улицам с посторонним человеком под проливным дождем. Тогда, возможно, ты поймешь, что я сейчас чувствую. Может быть, поймешь, что это такое — видеть страдания ребенка.

Мне с трудом удается устоять против соблазна. Я запросто могу это сделать. Могу сказать, что она права, я действительно не понимаю, каково это — видеть страдания ребенка, потому что Изабель умерла во сне. Я запросто могу сказать этой ужасной женщине, что отдала бы все на свете, лишь бы мой ребенок смог пройти под проливным дождем в зеленом плаще и резиновых сапогах. Было бы очень приятно внушить Каролине чувство вины и неловкости, причинить ей то, что она в течение двух лет причиняет мне каждый раз, когда нам доводится общаться. Но я чертовски рада, что Каролина сердится всего лишь из-за дождя, что понятия не имеет о детской подушке, поэтому просто говорю «извини» и несу телефон в ванную. Джек уже закончил мыться и теперь стоит на коврике и вытирается. Я протягиваю ему трубку:

— Это Каролина.

Одной рукой он держит телефон, а другой полотенце. Я стою в ванной и рисую пальцем на запотевшем зеркале, одновременно прислушиваясь к его репликам.

— Привет, — говорит Джек.

Я слышу голос Каролины, пронзительный и злой, но не могу разобрать слов. Я рисую лицо, два глаза, нос и сердитую морщинку. Потом изображаю на макушке стоящие торчком волосы. Пытаюсь нарисовать стетоскоп, но ничего не получается.

Я смотрю на Джека и шепчу:

— Я забыла зонтик.

Он вздыхает.

Я снова возвращаюсь к своему рисунку и критически оглядываю его. Мои ограниченные художественные способности вряд ли позволят сделать что-либо еще, поэтому я беру у Джека полотенце, складываю вдвое и вешаю на крючок.

— По-моему, ты преувеличиваешь, — говорит Джек в трубку.

Я встаю позади него и смотрю в зеркало через плечо мужа. Его тело отражается в тех местах, где я прочертила линии, рисуя сердитое лицо Каролины.

— Мы оба знаем, что в детском саду есть больные дети, Каролина. Ты же врач. Ты понимаешь, что он мог заболеть от другого ребенка, а не от прогулки под дождем.

Я тянусь через плечо Джека и рисую на зеркале черточку. Один-ноль в пользу моего мужа.

— Да, я поговорю с ней. Но не сомневаюсь, такого больше не повторится.

Я стираю черточку ладонью.

Джек ненадолго замолкает. Потом морщится:

— По-моему, ты неправильно поняла.

— Что? — шепотом спрашиваю я.

Джек качает головой.

— Ну, значит, он неправильно понял. Какая разница? Это уже случилось. Помнится, в свое время ты сама с этим согласилась. И психолог тоже. Ты позвонила ему, и он сказал, что это будет полезно для Уильяма. Что это будет частью процесса.

— Что? — повторяю я.

Джек жестом просит меня замолчать. Я рассматриваю его тело. Пенис дряблый и вялый после душа. Я беру его в руку и легонько стискиваю. Джек перехватывает меня за запястье и качает головой.

Я оставляю мужа в ванной, иду в спальню и ложусь на кровать. Джек идет следом и садится рядом со мной, продолжая разговаривать с Каролиной. Они беседуют почти двадцать минут, и к концу разговора я уже понимаю, что случилось. Уильям вернулся домой простуженным и в промежутке между сморканиями передал матери суть нашего разговора о новорожденных детях и похоронах. Он был расстроен — или, точнее, Каролина решила, что он расстроен, и позвонила психологу. Доктор Эллертон согласился, что присутствие на похоронах травмировало Уильяма, нарушило хрупкое равновесие, которое и так уже поколеблено разводом родителей. Каролина злится на нас с Джеком из-за того, что мы вынудили Уильяма наблюдать за погребением Изабель — на кладбище Линден-Хилл, между могилками Флоры Марли Московиц (17.08.1984 — 01.10.1984) и Себастьяна Джекоба Хиллмэна Баума («покинул нас в день своего рождения, 6 элала 5759 года»).

В день смерти Изабель Каролина была особенно прекрасна. Она излучала сочувствие и заботу. Она была повсюду, где только можно. Когда Джек позвонил ей и сообщил о смерти Изабель, она расплакалась. Сказала, что ей очень жаль. Она сказала, что представляет, как мы себя чувствуем; даже попросила передать мне соболезнования. Именно Каролина сообщила новость Уильяму и, так или иначе, сделала это правильно — просто и серьезно, предоставив ему свободно выражать свои чувства.

Телефонные звонки начались в тот же вечер. Каролина хотела знать, как именно я испытываю горе. Психолог Уильяма сказал, что мальчику не следует видеть выражение чувств, «неприемлемых» по степени интенсивности. Я не знала об этом звонке, потому что лежала на постели, между Саймоном и Минди, уткнувшись в подушку и пытаясь подавить крик. Но мой отец был на кухне, он случайно услышал все, что Джек, слишком измученный и отчаявшийся, не смог скрыть. Потом, за стаканом виски, Джек пересказал реплики противной стороны отцу, тот, ненадолго заключив перемирие, шепотом поделился с мамой, а мама, собирая с пола возле моей постели использованные носовые платки, рассказала мне и в ярости прокляла чудовищный эгоизм Каролины.