Женевьева Дорманн - Бал Додо

— Уверяю вас, она прекрасно понимает французский и даже говорит на нем, — говорил Ив, опасаясь, что его дочь могут счесть идиоткой.

Что до Морин, то от ее ломаного языка валились деревья филао.

— Она есть гораздо много говорить по-французски, чем я. В Ландане всегда Ив говорить по-французски со своей дочерью, а я на инглиш. С совсем маленькой ее обучили двоим.

— Какая жалость, — вздыхала Франсуаза де Карноэ.

Она осторожно приподнимала рукой подбородок Бени — так делают с розой, когда вдыхают ее аромат.

— Какая жалость! Посмотрите на нее, она вылитая Карноэ. Это портрет Ива, когда он был ребенком… Это даже удивительно, — добавляла она, оборачиваясь к Морин, — в ней нет ни капли от вас!

Было очевидно, что мадам де Карноэ очарована ребенком. То ли потому, что она была дочерью Ива, то ли из-за другой Бенедикты? А может, потому, что в живом темпераменте Бени, в ее повелительном тоне и нетерпимости, когда поступают ей наперекор, она узнавала себя; особенно в этой сдержанности гордецов, которые готовы скорее вызвать к себе неприязнь, чем расточать слащавые улыбки, отвергая этот дипломатический арсенал, который помогал устанавливать отношения с другими. Она предпочитала Ива всему остальному своему потомству, а теперь предпочла Бени всем своим остальным внукам, и это быстро стало причиной ревности и озлобленности Терезы.

Даже нежелание Бени говорить по-французски стало ее забавлять. Разве она вела себя не так же, делая вид, что не понимает английский, хотя прекрасно его знала, ведь еще задолго до ее рождения маврикийское образование официально стало двуязычным? Она даже пускалась на хитрости и, произнося английское слово, изображала такой акцент, что с первого раза и понять было нельзя. В 1932 году в «Пате-Палас» в Керпипе она смотрела озвученный сентиментальный фильм, перед началом которого показали мультфильм про Микки-Мауса; когда она об этом рассказывала, в ее устах он становился Микей-Музом. И все имена с британской огласовкой становились у нее чем-то вроде этого. Говоря об американском министре Киссинджере, она находила, что мсье Киссинжэ был очень неосторожен, пожелав сблизить свою страну со страной москвичей. Хотя и сами американцы для нее были просто краснокожими.

Итак, игра с Бени была обоюдным притворством. Когда она говорила по-английски, бабушка делала вид, что не понимает, а когда та обращалась к ней на французском, Бени прикидывалась глухой. И обе сдавались одновременно. Они использовали для этого изощренные хитрости.

— Послушай, — интриговала бабушка, — сегодня днем я иду в Катр-Борн за покупками. Ты знаешь, что я видела у Палома? Восхитительную куклу с целым приданым. Как у настоящего младенца. У нее натуральные волосы, их можно причесывать, и еще она умеет пить из бутылочки… Хочешь, я тебе куплю ее?

— Oh, yes! — кричал ребенок, пойманный на жадности.

Бени брала реванш позже. Зная, что бабушка в соседней комнате, она начинала стонать и вопить:

— Granny, Granny, come, please! I've broken my leg! [13] Бабушка, бабушка, подойди, пожалуйста! Я сломала ногу!

И обезумевшая бабушка неслась.

— Боже мой, дорогая, покажи ногу…

И они заливались смехом.

Для виду Бени распространяла этот каприз и на других членов семьи. Однако один из них был исключением — ее кузен Вивьян.

Когда они приехали в «Гермиону», Бени, которая была не слишком приветлива с другими детьми, сама подошла к Вивьяну, выбрав его среди всех детей Лоика. Удивленные, они стояли друг перед другом: как будто каждый стоял перед зеркалом и видел там собственное отражение, сначала с изумлением, а потом с радостью. Они обнялись, неловко, как младенцы, хотя им никто не подсказывал этого, под ободряющими взглядами всех присутствующих взрослых, и все ахнули от этого удивительного сходства. Те самые взрослые, которые через несколько лет так жестоко разлучат их. Именно с Вивьяном Бени наконец согласилась разговаривать по-французски. С удивительным терпением Вивьян переводил и исправлял ошибки, он был горд своей ролью и покорностью этой ужасной кузины, которая не отличалась послушанием.

С помощью няни Лоренсии и Вивьяна Бени уже через три месяца говорила на французском, креольском и даже на особом жаргоне маврикийских детей, на «мадам Сере», какой-то разновидности яванского языка, где в слова вставлялись странные слоги и фразы произносились очень быстро — что делало этот тайный язык непонятным для профанов, и передавался он из поколения в поколение.

В точности никто не знал, откуда пошла эта «мадам Сере», кроме тети Лолотт, которая утверждала, что эта дама жила давным-давно и изобрела язык, чтобы вести беседы с золотой рыбкой, которая жила в бассейне возле ее дома.

Красивый дом «Гермиона» был построен в 1837 году на землях, купленных предком Эрве де Карноэ на деньги, полученные в качестве компенсации после отмены рабства. Впоследствии его земли на побережье составляли восемьсот гектаров равнин и гор — вместе с землями, вошедшими в имущество семьи в качестве приданого после брака 1828 года (брак по землям, говорил Лоик).

Эрве был представителем третьего поколения Карноэ, поселившихся на острове, но состояние семьи началось именно с него. Ум и доверие к прогрессу этого выдающегося члена ложи Тройной Надежды на долгие годы обеспечили процветание семьи. Он оставил о себе память как о мудром управляющем, одинаково хорошо разбирающемся как в сельском хозяйстве, так и в технике. Эрве де Карноэ одним из первых понял, что привозить за огромные деньги из Перу гуано для удобрения земли глупо, его можно было раздобыть за сущую безделицу на соседних островах. Из Европы он выписал земледельческую технику, которая значительно облегчала труд.

Он не жаловался, как другие, на потерю рабочих рук после отмены рабства, а привез из Азии и Африки разумно выбранных и добровольно нанятых в соответствии с законом рабочих. Недружелюбным креолам и малагасийцам он предпочел мозамбикцев, крепких и работящих, и индусов, умных и ловких. На его землях трудились более двухсот наемных рабочих и тридцать его бывших рабов, освобожденных, но не желающих покидать места, где они родились, и хорошего, доброго хозяина, с которым им всегда хорошо жилось.

Первым Карноэ, прибывшим из Бретани на Маврикий, был его дедушка Франсуа-Мари; он оставил после себя записи, в которых была отражена часть его жизни. Эрве де Карноэ тоже вел на протяжении трех десятков лет что-то вроде дневника. Не такой яркий и личный, как рассказы, содержащиеся в знаменитой черной тетради дедушки; в целом дневник Эрве де Карноэ был смесью финансовых документов, ботанических наблюдений по выращиванию ванили и гвоздики, которые он неудачно пытался акклиматизировать, и высказываний, которые скорее успокаивали его совесть, чем предназначались для потомков. Одно из них стало крылатым выражением в семье Карноэ: «Я всегда был честным человеком — я не продал ни одного больного негра».