Галина Щербакова - Слабых несет ветер

Он старался не смотреть в окно даже сейчас, он боялся этого детского сна, где он висит над пропастью, и нет у него никаких сил перекинуть ногу на перекладину.

И еще во сне тишина. Не хлопают окна, не кричат люди из домов с улицы — один на этой стене, и у него нет выхода. Павел стоит за Тоней и смотрит на ужас своего детства. Интересно, в каком месте она обломилась, эта чертова лестница? Он не знает, а детский ужас охватывал его именно с того места, которое совершало грех, стыли бедра и мертвели ноги.

— Надо бы сходить поесть, — сказал он.

— О да! — ответила Тоня. — У меня в животе уже тянет.

— Тебе надо хорошо питаться, — сказал он.

Она посмотрела на него чуть сбоку. Зачем, мол, говоришь такое? Это ведь мои проблемы, мне надо возвращаться быстро-быстро. Она помнила — да и как она могла бы их забыть? — там, на дороге, сказанные сквозь сцепленный рот слова, которые он мог перекусить легким смыканием губ, но не перекусил, но ведь и не повторил больше, ни когда она спала у него на коленях, ни когда он горячо дышал ей в затылок, а она смотрела на хлипкую лесенку, как бы специально придуманную для легкой смерти. Нет, он не разразился разговором. Спросил только, был ли у нее кто еще. Тоня внутренне засмеялась доверчивости мужчин — она, конечно, сказала правду, ну а солги? Но после этого ни словечка. Зовет поесть.

Они пошли в «Макдоналдс» — для Тони чудная новинка, но ничего, чистенько и вполне вкусно. Потом пошли бродить по городу, и Павел, как знал, повел ее к Медному всаднику, она разглядела эту «упорную змею», дивясь изобретательности скульптора. Сам Петр ей не понравился, он ей не нравился еще из школы, самодур, грубиян. Учитель объяснял, что именно такой человек всегда нужен России, потому как иначе не справиться. «А добром пробовали?» — хотела она спросить, но постеснялась. Могли и засмеять. Нет, город, конечно, красивый, но в нем надо родиться, чтоб его любить. Она его полюбить не сможет. Из-за лесенки-убийцы, из-за вздыбленного Петра. Тоня даже расстроилась, осознав свою простоватость, хотя в деревне тоже ведь не жила, ну, скажем иначе — свою отдаленность от этих больших и красивых домов, в которых живут не ее люди, не ее народ.

— Отведи меня на вокзал, — сказала она. — Я уже все увидела и поняла.

— И куда собралась? — В голосе Павла была какая-то неприязнь, противность, будто он не знает дороги, куда ей ехать.

— Домой, — сказала она твердо, даже не ожидала такого от себя.

— Ну, тогда пошли, — сказал он, — тут близко.

Эти двое, что шли рядом, были так отделены друг от друга, как, может, не отделены друг от друга галактики.

Между ними лежала некая не вычисленная учеными формула, в которой расстояние, помноженное на время, было к тому же возведено в степень разностью происхождений и к тому же делилось на коэффициент судьбы. Одним словом, черт-те что и сбоку бантик. Но два чужака пришли на вокзал, и Павел ткнул пальцем в окошко, на котором было написано: «На Москву». И Тоня было пошла туда, но тут по дороге увидела другое окошко. К нему и встала, прочитав, что поезд останавливается в Свердловске, а оттуда ей уже рукой подать до Верхнего Уфалея. Ну а там уж всего пять остановок на автобуде.

Павел стоял в стороне, курил. И он был зол. Даже зубами скрипел. Он смотрел на Тоню со стороны: простенькая такая провинциалочка, нитка из подмета выпросталась, висит, ветерком колышется. Он ведь ей сказал:

«Только попробуй, только попробуй его тронуть». Это было вчера, когда они стояли посреди дороги, а вокруг на север и юг мчались машины, и он сейчас снова ощутил то, что было вчера, межеумочность своей жизни, которую давно волочит, как отросший хвост, вроде и человек, но уже и зверь. Зверь-недотыкомка. Люди вокруг с чемоданами, полными целей и устремлений, которые аккуратненько так притерлись к мыльницам и трусам. А у него все по отдельности: запертая комната, матрас на попа совсем в другой стороне, какие-то женщины, принимающие его за человека, спать с собой кладут, а одна — спать не положила, а вот новую рубашку дала. И тут он сообразил, что это ее лицо видел в машине. Такое хорошее лицо, а мимо… А еще одна женщина расстегнула на своих штанах булавку и дала триста долларов: на, говорит, возьми на счастье. И все это какие-то куски, осколки жизни, а самой жизни как бы и нет. Некуда все это присобачить, чтоб получилась судьба. Вон девчонка подходит к окошку, сейчас возьмет билет, уедет. Надо ей оборвать нитку на подоле. Уедет и увезет частицу, что может стать судьбой, то маленькое его зернышко. И тут он понял, что сам висит на той ниточке, что на подоле, и единственное, что нужно сделать, вернуть Тоню, но, Господи, зачем она ему?

Эта Тоня? Кто она? Что? Откуда взялась?

Тоня как раз и поспела к окошку, но кто-то грубо вытащил ее из очереди, у нее даже голова закружилась и затошнило оттого, как ее волокли, будто она какой куль.

— Никуда ты не поедешь, — сказал Павел, а глаза у него были злые-злые. — Ты рожать будешь. Ясно тебе или нет?

Она рванулась от него — стыдно же, тащит, как воровку. И быстро пошла к выходу. И там, на улице, ей стало нехорошо.. Ее вытошнило прямо на прилично ухоженный газон. А он стоял над ней, как пытчик, потом грубо так вытер ей рот своим носовым платком. «Бежать от него надо, — думала она. — Мне такого не надо. Мне нужен добрый. А этот как укушенный».

Они сели на лавочку, и она так ему и сказала:

— Ты, как укушенный, кидаешься. Неужели же я рожу ребенка такому ненормальному? Смотри, сколько детей бездомных! От отцов-матерей убегают, потому как битые, мученые. Видят, как отцы матерей за волосы таскают… А я тебе не жена, я тебе никто, и дитя у нас еще нет, а ты уже озверел. Я ведь понимаю, я тебе ни к чему, и ребенка тебе тоже не надо. Но он по природе твой, тебе хочется его к себе в живот, а жизнь — она устроена не так, как тебе хочется. Вот ты и звереешь. А мне зверь не нужен. Я хочу смирной жизни. Дитя я сама не выращу, но на такого, как ты, не оставлю. Значит, пусть его не будет вообще. Все! Я тебе сказала, и отстань от меня, слышишь, отстань И пошла в очередь, где ее, конечно, не признали, и пришлось становиться в хвост.

Оказывается, так бывает. Ты сидишь вроде как все. А с тебя в этот момент сползает шкура. Ошметками отваливается то, что было тобой. И тебе становится холодно, нижняя шкура нежная, она не греет. «Как голый на морозе», — сказал себе Павел и засмеялся. Нет, с виду он был почти тот.

Только чуть светлее, казалось, стала кожа, как будто ее хорошо помыли. Он не помнил, сколько сидел на лавочке, но когда Тоня вышла, он там все еще был. И она подошла и сказала спокойно: «Мне у вас надо взять свою сумочку. Спасибо, что подождали».

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Павел.

— Нормально.

Дома их встретила заполошенная соседка с дикими умоляющими глазами.