Джейн Грин - Всё может быть

— Так ты собираешься сказать ему все сегодня?

— О боже! — Я закрываю лицо руками. — Ничего хуже мне еще не приходилось делать.

У Джулс обеспокоенный вид.

— Но ты должна! — твердо говорит она. — Ты должна быть честной и признаться, что не сможешь сделать его счастливым.

— Значит, надо сделать вид, что я во всем виновата?

Она кивает.

— Мужчины всегда так делают.

Я сижу у Джулс все утро, и к обеду мне становится намного лучше. Но это чувство исчезает без следа к трем часам — пора ехать к родителям.

Джулс крепко обнимает меня в дверях и желает удачи; просит позвонить, как только все будет кончено. Я сразу же еду к родителям, чувствуя, как страх прямо-таки окружает меня со всех сторон. Боже мой, как же я им все объясню?

Моя мать, с ее шестым чувством, сразу ощущает что-то неладное, стоит мне только переступить порог.

— Ты что, плакала? — говорит она и приглядывается повнимательнее. — Надеюсь, у вас с Эдом все в порядке. Что случилось?

— Ничего, — бормочу я, прохожу в гостиную и отодвигаю газету, которая, как всегда, закрывает папино лицо, чтобы поцеловать его.

Мать следует за мной по пятам.

— Я знаю, что-то произошло, дорогая, — твердо произносит она. — Ты лучше скажи сразу, и забудем об этом, но надеюсь, с Эдом это никак не связано.

— О-о, — говорит папа, надевая тапочки, — женские разговоры. Я оставлю вас, ладно? Пойду в сад.

— Давай, быстро рассказывай.

— Оставь меня в покое, мам. Я не хочу об этом говорить.

— Вы что, поссорились? Ничего, милые бранятся — только тешатся.

Я сижу скрестив руки на груди и уставившись в телевизор с выключенным звуком. Мать устраивается на подлокотнике моего кресла и принимает ту же позу, что и я.

— Надеюсь, ничего серьезного, — говорит она.

Не давая ей возможности продолжить, я встаю и направляюсь к выходу.

— Пойду посмотрю, что там папа делает в саду! — кричу я через плечо и открываю стеклянную дверь.

Папа срезает отцветшие розы. Я встаю рядом, и он молча протягивает мне их. Мы с папой никогда особенно не разговаривали, но я чувствую, что должна сначала обо всем рассказать ему, — только не знаю, с чего начать, как все объяснить.

— Ты из-за Эда плакала? — медленно произносит он не глядя на меня, концентрируясь на ветках.

— Да.

— Все кончено?

— Да. Ну, не совсем. Но сегодня вечером я скажу ему.

Мой отец кивает и продолжает срезать цветы.

— Ты думаешь, я правильно поступаю?

Отец останавливается и наконец смотрит на меня.

— Раньше я не мог тебе сказать. Не мог даже сказать твоей матери — она была в восторге, что у нее такой богатый зять. Но он совсем тебе не подходит, Либби. С ним ты бы никогда не была счастлива.

— Он тебе не нравился?

— Не в этом дело, — медленно произносит он. — Просто он живет в другом мире, и я беспокоился, что ты не нравишься ему такой, какая ты есть. Он пытался изменить тебя, превратить в кого-то другого.

Боже, никогда бы не подумала, что мой папа такой проницательный.

— И думаю, ты его не любила, — продолжает он и направляется к скамейке на краю сада.

Мы садимся.

— Понимаешь, в чем дело, — говорит он спустя какое-то время, — любовь — это действительно самое важное. Я знаю, что сейчас тебе трудно в это поверить, — он тихонько посмеивается, — но, когда я впервые увидел твою мать, тут же влюбился в нее и с тех пор не переставал любить ни на минуту. Конечно, у нас тоже были трудные времена и иногда она ужасная ворчунья, но я все еще люблю ее. Наша юношеская влюбленность переросла в другое, дружеское, более глубокое чувство. Но если в отношениях с самого начала нет любви, ничего не получится.

Он смотрит на меня и улыбается.

— Ты не любила Эда. Я сразу это понял, но не мог ничего сказать, пока ты думала, что счастлива с ним. — Он вздыхает, встает и потягивается, а потом говорит: — Хочешь, я сам все скажу матери?

Через час я сижу за кухонным столом и смотрю, как моя мать вытирает слезы.

— Что я скажу соседям? — убивается она. — Как ты могла так поступить со мной?

Я пожимаю плечами и даже не думаю отвечать.

— Знаешь, Либби, ты никогда не встретишь мужчину, который будет относиться к тебе так же, как Эд.

— Но, мам, — вздыхаю я, — я не люблю его. И никогда не полюблю.

— С каких пор это стало важно? Как я уже тебе говорила, Либби, гораздо важнее найти хорошего человека, а уж Эд-то очень хороший.

— Но вы с папой были влюблены, когда встретились.

— Пфф! — Она закатывает глаза. — Это было так давно, что я уже и не помню, но уверена, что все было именно так, как у вас с Эдом.

— Папа сказал, что как только он тебя увидел, то сразу влюбился.

Ее лицо светлеет и озаряется улыбкой. Она говорит:

— Да, в те времена на меня мужчины заглядывались.

— А еще он сказал, что вы были без ума друг от друга.

Моя мать всхлипывает.

— Он и сам был таким красавцем… в молодости.

— Вот видишь? — настаиваю я. — Эд никогда не казался мне красавцем, и я никогда не была без ума от него. Я пыталась притвориться, что все в порядке, что мне необязательно любить его, но теперь я понимаю, что хочу большего. Мне очень жаль, что Эд не станет твоим зятем, но ты должна желать мне лучшего, а он — не для меня. Прости, но это так.

Мать открывает рот и хочет что-то возразить, но вдруг случается чудо. Она, похоже, не знает, что сказать мне в ответ. Ей нечем доказать, что я не права. Впервые в жизни она готова согласиться со мной и, осознав это, совершенно лишается дара речи.

Итак, в конце беспокойного дня я отправляюсь домой в предвкушении еще более беспокойного вечера. И, может, в этом есть что-то ненормальное, но я наряжаюсь в пух и прах: надеваю джемпер цвета сливочного печенья и коричневые брюки. Мне хочется взять сумку Гуччи, но я борюсь с искушением — а вдруг он попросит вернуть ее? Очень медленно делаю макияж, тщательно растушевывая тени, чтобы выглядеть на все сто.

Задолго до назначенного часа я уже готова к выходу и для храбрости наливаю себе водки — это придаст мне решимости. Звоню Джулс для моральной поддержки.

— Все будет нормально, — уверяет она меня. — Ты должна быть сильной и помнить, что поступаешь правильно.

И вот, когда в семь тридцать раздается звонок в дверь, я шагаю к выходу и чувствую себя сильной, спокойной, собранной. Но как только открываю дверь и вижу, что Эд стоит на пороге — его лицо уже приняло жалобное, щенячье выражение, — понимаю, что это действительно будет тяжело. Тяжелее, чем что-либо из того, что мне приходилось делать в жизни.

Взглянув на него, я также понимаю, что должна это сделать. Обратного пути нет. Эти отношения не могут продолжаться больше ни минуты. Ничто не заставит меня и дальше обманывать себя и его, даже на один вечер.

Эд наклоняется и целует меня, но я отворачиваюсь, так что он лишь касается уголка моего рта, и отвожу глаза, чтобы не видеть озадаченного выражения его лица.