Марина Мареева - Принцесса на бобах

Он провалялся на полатях еще неделю. Сполз с них наконец.

— Искать работу? — спросила Нина с надеждой.

— Ищи.

Нина побегала по округе, навела справки у местных коробейников и пристроила мужа в кооперативный ларек возле дома. К концу первой трудовой недели выяснилось, что Костя обсчитал самого себя на полтора миллиона. Кроме того, он заявил жене, что не в состоянии каждый день безвылазно сидеть у ларечного оконца. У него вырабатывается психология каторжника.

— Ах, каторжника? — крикнула Нина в сердцах, вытряхивая из шкатулки все свои немудрящие цацки, колечки-сережки-камушки. — Каторжником ты будешь, это я тебе обещаю! У тебя недостачи — полтора миллиона! Чем платить будем?! Где я деньги такие возьму?

Она влезла в долги. «Отмазала» своего горе-коммерсанта. Костя снова залег на тахту и обложился томиками Бердяева. Прошла неделя… Нет, Костя больше не выказывал желания приступать к трудовой деятельности. Дважды попробовал — не вышло. Стоит ли еще пытаться?

Костя лежал себе на тахте, шелестел страницами. Нина молчала. Она теперь не только гремела тарелками в посудомоечной — она еще мыла лестницы в подъездах. Спина с непривычки ныла нещадно. Кожа на руках загрубела, ногти ломались постоянно, болели суставы… «Ничего, — говорила Нина. — Зарядка. Похудею». «Куда тебе худеть-то? — вздыхала мать. — Кожа да кости! Разведись! Пусть катится ко всем чертям… Нахлебник!»

Костя ушел сам. Его уход совпал с октябрьским путчем. Как только Гайдар, появившись на экране их старенького «Рубина», призвал всех на защиту демократии, Костя сполз с тахты, захлопнул томик Флоренского и принялся лихорадочно одеваться.

— Ты куда? — спросила Нина, полуживая от усталости, только что вымывшая-выскоблившая свои четыре подъезда.

— К мэрии, — буркнул ее благоверный, зачем-то натягивая охотничьи сапоги-бахилы. — Ты же слышала, Егор сказал: «Встанем живым кольцом!»

— Че ты сапоги-то напялил? — ехидно поинтересовалась теща. — По грибы, по ягоды, что ль?

— Возможно, нам придется отступать, — сухо пояснил зять, нервно запихивая в рюкзак термос, складной нож, теплые кальсоны. — Уйдем в леса. В ополчение. Может, я вообще не вернусь, — добавил он дрогнувшим голосом.

Вскинул рюкзак на плечо, на цыпочках прошел в детскую, чмокнул спящего сына в мягкую щеку… Нина и мать ошеломленно глядели на Костю. Костя обставил сцену прощания по всем правилам революционного эпоса: герой склоняется над колыбелью сына… Он уходит в ночь — явки провалены, всюду облавы, там и сям рыщут шпики, охранка не дремлет… Демократия в опасности. Герой идет на баррикады, лик его одухотворен и бледен, глаза сияют, взор ужасен. Он весь, как Божия гроза.

— Вот смотри, Нин, — вздохнула многомудрая Нинина мать, как только за зятем захлопнулась дверь. — Вот тебе советский мужик во всей красе. То, что у него семья с копейки на копейку перебивается и жена на четырех работах пашет, — это ему до фонаря. Это его не колышет. Как только у него демократия в опасности, тут он сразу: кальсоны в котомку и — грудью на амбразуру! Вперед!

Все три эпохальных дня Костя пропадал невесть где, изредка позванивая домой. «Слышишь, как грохочет?! — ликующе орал он в трубку. — Я от „Баррикадной“ звоню! Давим их, как клопов!.. Долавливаем!»

Наконец явился, обросший трехдневной щетиной, говорящий без умолку, радостно-возбужденный. Умял две тарелки борща, вскочил:

— Нина, я на митинг! Сейчас митинг в Останкине… Потом у мэрии… Победа, Нинка! Виктория! Теперь все будет по-другому!

— Ты уверен? — спросила Нина устало и насмешливо. — Ой ли… Революция пожирает своих детей. Помнишь? Уж сколько их было, этих викторий, — всегда одним и тем же кончается. И эта вас сожрет и не подавится.

Костя возмущенно взглянул на жену, но смолчал. Ушел. Вернулся ночью, наспех собрал чемоданчик. Объявил Нине, что уходит навсегда. Там, на баррикадах, он встретил женщину, которая его понимает, которая разделяет его убеждения.

— Надо же! — удивилась Нина. — И кто она такая?

— Она фармацевт. Мы с ней были в Останкине. Под пулями. Мне было страшно, ей — нет. Я подаю на развод. На площадь не претендую, не бойся, буду жить у нее на Речном.

Нина представила себе фармацевтшу с Речного — получалось нечто вроде Марсельезы с известной гравюры: дородная дама с оголенным бюстом воинственно размахивает стягом…

Она отпустила Костю безропотно, ни ревности, ни горечи, ни облегчения не испытав… Оказалось, все чувства в ней давно уже притупились. Все. Кроме чувства усталости. «Пусть катится, — сказала мать. — Мужик с воза — бабе легче».

Развелись. Через месяц после развода Костя вернулся домой.

Нина собиралась «в ночное», на бессонную вахту в свой ресторан. Сунула газовый баллончик в карман плаща, открыла дверь… И обмерла. Костя топтался на лестничной площадке.

— Дождь, — сказал Костя, дотронувшись до мокрых волос. — Ну, ничего, уже обсох почти, давно тут стою. Боюсь позвонить.

Нина молча кивнула ему на открытую дверь. Бывший муж вошел, бочком-бочком, пряча глаза. Мокрый, продрогший, в курточке своей задрипанной.

— Ты надолго? — спросила Нина.

Костя пошмыгал простуженным носом, помолчал. Потом его словно прорвало, бедолагу: покаянные речи, жалобы и мольбы… Марсельеза с Речного оказалась существом примитивным и прагматическим. Она желала, оказывается, чтобы Костя работал и приносил деньги в дом. Как только революционный октябрьский уик-энд завершился, страсти улеглись и наступили мирные трудовые будни, аптекарша выдернула томик Соловьева из Костиных рук и едва ли не силком («Ты представляешь, Ниночка? Взашей гнала!») принудила молодожена самого зарабатывать на хлеб насущный.

— Как я ее понимаю, — заметила Нина. — И куда она тебя определила?

Выяснилось, что Марсельеза устроила Костю грузчиком в овощной магазин.

— Сколько продержался? — спросила Нина с неподдельным интересом. — День? Два?

— Три, — буркнул Костя. — Они меня спаивали. Я, Нина, не могу бормотуху пить. У меня язва, ты знаешь. Я вернулся. Прости меня. Давай снова зарегистрируемся.

…Пешеходный переход… Черный «опель» проскочил на «зеленый». Нина погрозила кулаком ему вслед. Мчат на зеленый свет, новые хозяева новой жизни. Напролом! Нет для них ни правил, ни законов. Они их сами для себя устанавливают. Все для них — «опели», супермаркеты, набитые шикарным шмотьем и отменной жратвой, рестораны, отели-мотели… И этот город, и этот проспект, по которому они летят на своих иномарках беспрепятственно, на «желтый», на «зеленый», не все ли равно… Все для них — и эта московская осень, и это сентябрьское солнце.

Стоп. Остановись, подруга. Вот эта злоба пролетарская, темная, тяжелая, мутная — разве тебе это свойственно? Нина замедлила шаг. Она уже подходила к подземному переходу. Не хватало еще озлобиться на весь свет. Избави Боже! Вспомни глаза маменькиных соратников, большевиков-подпольщиков, явившихся на очередную кухонную сходку!.. Кстати, надо матери сказать: пусть завязывает с этими домашними маевками. Хватит! Вспомни глаза этих Перовских на пенсии, этих Кибальчичей в отставке — загнанные, горящие лихорадочным блеском, полубезумные… Вспомни, содрогнись и устыдись, погаси в себе вспышку завистливой злости. Все хорошо, Нина. У тебя все в порядке. В лучшем виде. Вот так-то.