Дарья Волкова - Мандаринка на Новый Год (СИ)

— Любка, прекращай мне ребенка баловать!

— А кто балует?

— У него этих тракторов уже столько, что складывать некуда.

— Ну, нравится же Ванечке, — Люба рассеянно смотрит на племянника, увлеченно исследующего новую игрушку. Берет чашку с чаем, но, так и не отпив из нее, ставит на стол. Рассеянность и задумчивость заметны невооруженным взглядом. Как и роскошный браслет на запястье. И Надя решается спросить.

— Красивая вещь. Можно посмотреть?

— Да, конечно, — Люба расстегивает замок и протягивает сестре браслет. Но у Нади странное чувство, что эту вещь хозяйка выпускает из рук крайне неохотно.

Надежда защелкивает браслет на собственном запястье — на ее руке он сидит так же хорошо, как и на Любиной. Поворачивает руку из стороны в сторону.

— Красота какая. Это кто же тебе такие дорогущие игрушки дарит?

— А они именно дорогущие? Я не очень в этом разбираюсь, ты же в курсе. Это ты у нас ювелирный магнат стараниями Вектора.

— Нууу… — Надя с видом профессионального ювелира прищуривает глаза, разглядывая украшение на собственном запястье. — Две — две с половиной тысячи, думаю.

— То есть, это… бижутерия?!

— Ну, мать, ты даешь… Две с половиной тысяч евро!

— ЧТО?! Сколько?!

— Ну, в этих пределах. Я же говорю — дорогой подарок. Люб, надеюсь, ты понимаешь… Не хочу тебя учить жизни, но если ты принимаешь такие подарки от мужчины — то ты даешь ему определенные надежды. И берешь на себя определенные обязательства.

У сестры дрогнули губы, подбородок. Но Люба ничего не сказала в ответ. А Надя не смогла удержаться.

— Любашик, кто он?

— Неважно.

Обидно такое недоверие от сестры. Тем более что сама Люба в свое время оказалась осведомлена о сердечных делах Нади едва ли не лучше самой Нади.

— Это Ник, да?

Сначала ей кажется, что Люба не ответит. Но та произносит, тихо, отвернувшись и глядя в окно:

— Да. Только я не хочу об этом говорить. Не сердись, Надюш. И верни мне мой браслет, пожалуйста.

— Витя, ты представляешь?! Это все-таки Ник!

— Что — Ник?

— Ну, Ник и Люба!

— Офигеть… Как они так вляпались-то… друг в друга… Я их не могу представить вместе.

— Знаешь, — Надя задумчива. — А я могу. Если у них все… по-настоящему.

— Не знаю, как у них там, но Колька в последнее время или отмалчивается, или психует.

— А Люба грустная. Блин… Как бы им помочь?

— Никак. Двое дерутся — третий не мешай. Полезем — только хуже сделаем.

— Ну, жалко же дураков.

— Да кто ж спорит. Жалко.

В какой-то момент Люба поняла, что она опасно привязывается к Егору. И что это чревато новыми потрясениями — для него, в первую очередь. Но без его мастерской жить уже не могла. И что делать? А решение оказалось простым — как в детстве. Если не знаешь, что делать — иди к папе. Папа все знает.

Она скрывала от родителей свое увлечение стеклодувным делом. Не могла объяснить, почему. Придумывала какие-то несуществующие мероприятия, встречи, оправдывая свое почти ежедневное отсутствие дома до позднего вечера. А когда наконец-то созналась отцу, поняла, какой была дурочкой. У папы совершенно счастливые глаза, в которых ни тени упрека или непонимания, а только радость и гордость за ребенка.

— Ты ж моя умница! — отец притянул ее за голову, поцеловал в висок. — Когда покажешь?

— Принесу что-нибудь из своих поделок, они в мастерской у Егора, — она прижимается щекой к отцову плечу. — Знаешь, пап, мне так неудобно перед ним — я столько времени у Егора отнимаю, у него своих дел куча…

— Ну, так давай сделаем тебе собственную мастерскую, — отец ответил спокойно, как будто это было нечто само собой разумеющееся.

— А это можно?!

— Думаю, нет ничего невозможного для человека с интеллектом, — усмехается отец, поглаживая ее по голове. — И с определенными финансовыми возможностями.

— У Егора мастерская на базе химического факультета…

— У нас не факультет, конечно, но мы попробуем что-нибудь сделать, если тебе это нужно.

— Очень!

Мама отреагировала на открытие дома филиала стеклодувной мастерской гораздо более скептически, нежели отец.

— Доченька, ну зачем тебе это? Это же тяжело, опасно. Вон, уже один ожог на руке есть. Неужели ничего менее опасного нельзя выбрать?

— Моя дочь — художник, — Стас обнимает Любу за плечи. — И только сам художник определяет материал, с которым будет работать. Если моя дочь хочет работать со стеклом — значит, она будет работать со стеклом.

— Упрямые, — вздыхает Вера.

Именно сейчас Люба поняла, как ей повезло с родителями. На обустройство домашней мастерской у отца ушла неделя. Под это дело была выделена бывшая комната Нади. Папа проконсультировался по телефону с Егором в части требуемого оборудования, нашел все необходимое, купил, сам установил и подключил. Мама при виде баллонов с газом и кислородом покачала головой, понимая, что спорить бесполезно. И только увидев сильную струю ярко-голубого пламени в опасной близости от своей девочки, охнула. И тут даже Любины уверения в том, что она этим уже не один месяц занимается и знает, что делает, не помогли — мама два дня отпаивалась успокоительным. И предпочитала не заходить в комнату, когда дочь работает.

А Люба работала. Она была безумно благодарна Егору за все, что он для нее сделал. Но, лишь оставшись один на один со стеклянными заготовками и горелкой, она раскрепостилась по-настоящему. А у нее стало получаться такое… Такое, что даже Беркович присвистнул, когда она показала ему свою Жар-птицу.

— Люба, это здорово. По-настоящему здорово.

— Спасибо, — ей невероятно приятно. Слова Егора для нее много значат.

— Не хочешь выставить на продажу?

— Предлагаешь стоять на рынке? Налетай, не скупись, покупай живопись…

— Не обязательно. Можно попробовать…

— Эй, молодежь, — в комнату заглядывает отец. — Айда чай пить. «Прага» поспела.

Торт удался, чай ароматный, беседа ведется на приятные для Любы темы. И вдруг, неожиданно, отец портит все:

— Мне Глебадий втык тут дал. Сказал, заедет проверить, как я с кислородным баллоном обошелся. Историями страшными пугал.

— Но ведь это действительно опасно, — Вера Владимировна до сих пор не в восторге от Любиной с отцом затеи.

— Я сделал все, как положено, — парирует Стас. — Так что пусть приезжает, проверяет, бюрократ медицинский. Хоть один, хоть с Колькой. Мне стыдиться нечего — я все делаю на совесть, — тут Соловьев замолкает, недоуменно уставившись на толкающую его под столом ногой жену.

А у Любы резко пропадает аппетит и желание поддерживать разговор. Одно только имя. Колька. Ник. Звероящер. Любимый. Потерянный любимый. Он ее не простит. Никогда.

Работа не спасала — сколько бы ее ни было. Он стал спать по ночам, но проклятые картинки — они преследовали его и наяву. Кто бы мог подумать, что у него такое богатое воображение? Раньше вот Ник полагал, что у него оно отсутствует напрочь. Зато теперь с каким-то мазохизмом представлял. Ее. Любу. С другим. Обязательно в постели. Ей с другим так же хорошо, как было с ним? Или, возможно, тот, другой, дал ей то, что не дал он сам? От этих мыслей, от этих картин тошнило. Надо на что-то переключиться — работа не спасает.