Елена Ласкарева - Наваждение

— Они пошутили, Андрей Андреич. Я… я ничего.

Директор прищурился:

— Ну-ну. Вечно ты вот так, Криницына: я ничего, я никто! Из ничего — ничего и не получится. Чтобы выжить в этом мире, надо быть чем-то и кем-то. Личностью пора становиться, Екатерина. Уметь заявить о себе и постоять за себя.

Математичка вклинилась:

— И не мечтать на уроках о посторонних предметах.

Директор недовольно покорился в сторону коллеги и вновь уперся взглядом в Катю:

— Посторонних, хм. Письма-то будешь «предмету» писать? В армии, Катюша, весточки от любимой девушки как воздух нужны.

— Буду, — почти беззвучно выдохнула она. — Каждый день.

— Ты уж смотри, — строго добавил Андрей Андреевич, — дождись Дмитрия. Ведь небось обещала?

Екатерина кивнула.

— Дождешься? Не дрогнешь за два года? Нелегко будет, тебе ведь всего пятнадцать, а это возраст соблазнов.

И тут Катин голос впервые прозвучал четко, звонко, отчетливо:

— Дождусь. Не дрогну.

— Вот и молодец! — заключил директор. — А говоришь — «я ничего». Ты очень даже чего, девочка.

В школе дети делятся на «звезд» и «прочих».

Катеньку Криницыну всегда относили к числу «прочих»: она считалась самой обыкновенной девочкой, средненькой ученицей, не слыла ни красавицей, ни дурнушкой, никакими яркими талантами вроде бы не блистала.

А если и крылась в ней одаренность, то именно — «крылась». Катя никогда не выставляла своих способностей напоказ: не то чтобы намеренно скрывала их, но просто не придавала им значения. Может быть, поэтому и окружающие не замечали их.

У Катюши был, к примеру, абсолютный слух. Но и в музыкальной школе, которую она заканчивала параллельно с обычной, девочка ходила в середнячках.

В начальных классах «музыкалки» ее еще выдвигали для сольных выступлений на концертах и смотрах, затем перестали.

Во время занятий, в тиши школьных кабинетов, наедине с преподавателем она могла безупречно, даже вдохновенно исполнять сложные для ее возраста скрипичные и фортепьянные партии, да и вокальные данные были у нее незаурядные: могла бы стать оригинальной певицей.

Однако на публике Катенька тушевалась, стеснялась, путала ноты и в результате комкала весь номер, из-за чего учителя в конце концов махнули на нее рукой.

Даже в собственной семье Катюшу вечно отодвигали на второй план. Она была у родителей средним ребенком — по старшинству. Но и достоинства ее оценивались как средние.

Старшая сестра Лидия, сразу после школы удачно вышедшая замуж за директора продмага, считалась умной. Младший братишка Игорек был любимчиком.

Катя же — ни то ни се, ни рыба ни мясо. Хотя она была как раз по зодиаку Рыбкой. Ну а «мяса» при ее худобе в ней действительно в отличие от пышной Лиды явно не хватало.

Катю пренебрежительное отношение окружающих ничуть не задевало. Она и не считала, что достойна находиться в центре внимания.

Зато твердо верила: таким центром предназначено стать Дмитрию. И не только в их родном Рыбинске. Диму Полякова со временем узнает весь мир!

Во всяком случае, для нее, Катюши, он был центром Вселенной уже давным-давно, С раннего детства. Сколько она себя помнила. Всегда.

А Дима, или Димон, или Демон, учившийся на три класса старше, как раз сызмальства значился в школьных «звездах».

Девчонки увивались за ним, и недаром: он был красавцем, разносторонним спортсменом, обладал даром красноречия, проникновенно пел под гитару романсы и даже песни собственного сочинения, которые казались всем превосходными.

Дмитрия трудно было не заметить, и его несколько раз показали по местному телевидению, после чего не только в их школе, но и среди всего девичьего населения Рыбинска начался настоящий «бум Полякова».

Телефон у него в квартире раскалялся от звонков, почтовый ящик ломился от писем с любовными признаниями, а во дворе дома постоянно дежурила стайка расфуфыренных и накрашенных поклонниц, от тринадцати до двадцати с хвостиком лет. И даже школьная учительница физкультуры явно была к Дмитрию неравнодушна.

Казалось непостижимым, почему Дима при таком богатстве выбора остановил свое внимание на скромной, ничем не примечательной Катюше Криницыной.

Посиживая вечерами в баре или до седьмого пота отплясывая на городской танцплощадке, каждый божий день с разными восторженными обожательницами, он все-таки большую часть свободного времени проводил именно с ней.

Точно рыцарски настроенный первоклассник, после уроков таскал за ней до дома потрепанную школьную сумку.

Читал ей свои и чужие стихи.

Если Катя позволяла, собственноручно заплетал ее волнистые, мягкие волосы в длинную косу.

На школьном дворе он объявил во всеуслышание, словно провозглашая некий общезначимый манифест:

— Кто Катюху обидит — будет иметь дело со мной. Всем понятно, надеюсь?

Однажды кто-то подсмотрел — и слух об этом происшествии, разумеется, тут же распространился по Рыбинску, точно круги по воде, — как Поляков, не пожалев своих щегольских белых джинсов и утопая по щиколотку в глинистом месиве, на руках переносил Катю через непролазную грязь, оставшуюся в прибрежных переулках после весеннего разлива Волги.

Дмитрию, который был всеобщим кумиром, эту «маленькую слабость» поклонницы великодушно прощали, как всегда прощают чудачества знаменитостям.

Кате — нет. Кате завидовали по-черному.

И, надо сказать, поводом для зависти служила не только «необъяснимая» симпатия неотразимого Полякова, но и одно качество самой Екатерины, благодаря которому эта симпатия получала хоть какое-то объяснение.

Катины знакомые подсознательно чувствовали: никто из них не сумел бы любить так преданно, безоглядно и самоотверженно, как эта неяркая, невзрачная скромница.

Волны любви так и исходили от нее при Димином приближении, хотя она не кидалась ему на шею и не строила глазки, а, напротив, трепетно опускала ресницы.

Всякому, кто в этот момент находился поблизости, становилось даже немного неловко: будто, подглядывая в замочную скважину, увидел слишком откровенную сцену, хотя, если судить объективно, все было более чем пристойно.

Попроси Дмитрий, и Катюша отдала бы ему все на свете. Да, собственно говоря, и отдала уже и сердце, и мысли, и душу. Словом, все, что имела, кроме… кроме того, что ее мать, строго поджав губы, называла короткими и емкими, веками устоявшимися в России словами: «девичья честь».

Нельзя сказать, чтобы Дима так уж рвался послужить Отечеству в армейских шеренгах. Но и пойти по пути многих сверстников, поступавших в первый попавшийся институт, где конкурс поменьше, только ради того, чтобы получить отсрочку, ему претило.

Прозябать, зубря какой-нибудь сопромат или бухучет! Корпеть над этими унизительными гармошками-шпаргалками по предметам, которые ему до лампочки! Да ведь это потерянные пять лет, почти треть прожитой им жизни! Не рациональнее ли отмучиться, пусть и в строю, но зато за два года? А там уж… О, а там…