Алиса Клевер - Два месяца и три дня

«Ненависть». Что красивого может быть в ненависти? Скорее всего, ничего, и вряд ли фотограф стремился запечатлеть красоту. Что-нибудь претенциозное, по принципу «чем отвратительнее – тем лучше»? И все же… любопытно, что же тут «культового», ради чего тут собрались все эти журналисты? Или ради кого?

– Телевизионщики ждут Коршуна, да? – спросила Арину проходившая мимо девушка лет двадцати пяти, высокая, почти такая же высокая, как Арина, но на высоченных шпильках. Арина ненавидела шпильки, почти весь год, за исключением очень уж суровой зимы, обходясь кедами или кроссовками.

– Коршуна? – вздрогнула Арина. – Я не знаю. А кто это?

Девушка смерила ее презрительным взглядом сверху вниз, что было легко – Арина все равно сидела на лавочке. Тогда девушка вытащила «шоколадный» проспект из Арининых рук, развернула его и ткнула в фотографию, подписанную крупными белыми буквами – МАКСИМ КОРШУН.

Лицо мужчины. Выразительное лицо красивого мужчины, которому наплевать на то, что он красив.

В ярком квадрате цвета морской бездны его лицо в фас – так, как снимают людей на паспорт. Он растрепан, темная челка спутана и слегка влажная, будто он недавно занимался спортом и вспотел. Мужчина держит голову высоко, шея прямая, плечи гордо расправлены. На нем оранжевая роба наподобие арестантской. Мужчина смотрит прямо в объектив, в глаза тому, кто держит проспект в руках. В глаза Арины.

Взгляд колючий и злой. Лед и пламень. Губы плотно сжаты, челюсти сведены чуть ли не судорогой. Ненависть? «Какой пронзительный взгляд, – подумала Арина. А потом, неожиданно для самой себя: – Ах, какие красивые, умные глаза».

– Это он? – спросила Арина.

– Ага, собственной персоной, – девушка подсела к Арине и потерла ступню. Босоножки на шпильках натерли ей ногу. – Хорош, да?

– Ничего, – кивнула Арина, продолжая разглядывать фотографию. Если кому-то и нужно что-то делать, чтобы привлечь к себе внимание девушек, – только не этому фотографу. А ведь он был изрядно небрит, лохмат да к тому же вспотел. Он даже не пытался нравиться – ни камере, ни тем, кто потом увидит эту фотографию, но обе женщины тут же безоговорочно признали его чертовски интересным.

– Я не я буду, если не познакомлюсь с ним, – решительно воскликнула девушка и достала из сумочки пудреницу.

– Думаете, это возможно? – удивилась Арина, и в этот самый момент она вдруг отчетливо осознала, что мужчина с фотографии, которого она разглядывает уже несколько минут, сейчас появится прямо здесь. Он войдет в те же стеклянные двери, через которые прошла Арина. Он будет здесь во плоти .

Внезапно Арина почувствовала, что ей стало трудно дышать, будто она летит со снежной горки в санях, и ветер дует в лицо, а сердце замирает от восторга и страха. Дома у мамы, во Владимире, над ее кроватью висел плакат из журнала – Дженсен Эклз из «Сверхъестественного» улыбается зрителю доброй и открытой улыбкой. Он тоже был красивым от природы, нравился всем с первого взгляда, в его глазах тоже плясали язычки пламени. И можно было думать о нем, если хочется. Можно было даже представлять себе что-то невообразимое, представлять себя вместе с ним, но от этого никогда не перехватывало дыхание.

Ведь Дженсен Эклз никогда не спустится к ней с плаката. А мужчина с фотографии вот-вот будет здесь.

Арина вдруг тоже захотела пробраться за ограждение к журналистам и увидеть Коршуна в жизни, таким, какой он есть.

Вдруг бы он тоже увидел ее? Вдруг он бы ее заметил ?

Не в этой жизни. Какая глупость! Вот если бы Арина была другой – в красивой одежде, с другими руками-ногами, не с такой бледной кожей и была бы блондинкой, к примеру… Только не угловатым подростком, которому в девятнадцать больше пятнадцати не дашь. Если бы она была кем-то другим. Красивой и уверенной в себе женщиной. Тогда бы он мог ее заметить. «Тебя никто не хочет, ты же как ёж!»

– «Ненависть подобна сну о смерти, кошмару, от которого невозможно проснуться. Ненависть подобна мыслям о самоубийстве, которые вложены в чужие головы. Ненависть разрушает даже то, что любит. Ненависть побеждает детство и питает тех, у кого ничего нет. Ненависть убивает», – девушка на шпильках читала вслух, нараспев, слова из проспекта, а Арина молча слушала ее, парализованная абсурдными желаниями и нелицеприятными мыслями о самой себе. Она и не пыталась вникнуть в словесную вязь. Она не сводила взгляда с дверей.

– Выставка пробудет тут до двадцать пятого, а потом – тю-тю. Уедет в Лондон, – продолжала женщина. – Но он, конечно, здесь на каких-нибудь пару дней.

И вдруг Арина встала с места и застыла, как вкопанная. Проспекты выпали из ее пальцев и рассыпались по полу – она не заметила этого. Беспомощно она смотрела на небритого мужчину, остановившегося в стеклянных дверях, и сердце ее застучало громко и сбивчиво, дыхание почти остановилось.

В стеклянных дверях стоял он.

Странное дело, его словно никто не замечал. Возможно, его просто не узнавали. Но Арина узнала его сразу, несмотря на то что Максим Коршун, стоявший в стеклянных дверях, мало походил на человека с фотографии на проспекте. Он был высоким, расслабленным, улыбающимся, в руках держал видавший виды рюкзак – турист, заглянувший в музей по ошибке. Слегка усталый, в темных очках, простых заношенных джинсах, кроссовках и слегка помятой футболке, он словно только что сошел с обычного поезда и ну никак не тянул на звезду.

Только большая, тяжелая фотокамера с громоздким объективом, висевшая у него на груди, указывала на его принадлежность к профессии. Волосы – светлый каштан – были совсем другого оттенка, но так же взлохмачены. Получается, темный цвет был эффектом вспышки? Или он красил волосы? Вряд ли. Скорее всего, волосы слишком контрастировали с морской бездной на заднем плане и от этого получились темнее. А может, они меняли цвет в зависимости от сезона.

Арина смотрела на него, а на кого или что смотрит он, было невозможно понять – большие темные очки закрывали чуть ли не половину лица. Арина стояла поодаль от толпы журналистов, рядом с большим шаром. В какой-то момент ей вдруг показалось, что Максим Коршун смотрит прямо на нее из-под солнцезащитных очков, но она, разумеется, ошибалась.

Кто-то взвизгнул, толпа вздрогнула и зашевелилась, как разбуженный улей, и Максим развернулся в сторону камер. К нему тут же подлетела женщина с огромным микрофоном. Он снял очки и окинул взглядом толпу. В Аринину сторону он не посмотрел вовсе.

– Как долетели?

– На самолете, – после некоторой паузы ответил Максим. В толпе с готовностью засмеялись.

– Мы рады, что для премьерного показа своих работ вы выбрали Москву. Это происходит впервые, все ваши прошлые выставки проходили в Лондоне или Нью-Йорке. Как и почему был сделан выбор на этот раз? – спросила другая журналистка и вытянула руку с диктофоном повыше. Максим продолжал стоять почти что в дверях, будто раздумывая, стоит ли проходить дальше.