Игорь Соколов - Фея

Было ясно, что мы не могли больше оставаться в этом доме! Здесь мрачный и уже непьющий Темдеряков как тень бродил под нашими окнами, нацеля свой взгляд на бескрайнюю темноту.

Фея со страхом рассказывала мне о том, что когда я был на своих дежурствах, Темдеряков, словно чувствуя что-то, всегда выходил из дома и проделывал несколько кругов, что-то лихорадочно бормоча себе под ос, он часто поднимал свою нечесаную и небритую голову на наши окна.

Конечно, под тонкой пряжей занавески он не видел ее, но все равно она в страхе отшатывалась, и откуда-то из ее самой сокровенной глубины раздавался тихий стон…

Словно зов или мольба о помощи… Я не мог уже слушать ее ломающегося от волнения голоса и связал ее уста поцелуем… И в таком же странном, почти полуобморочном состоянии я пошел на свое дежурство…

В душе я уже проклинал свою работу, и учебу, и весь остальной мир… Однако, именно в эти минуты я был заложником собственных обстоятельств…

Ночь выдалась такая же тревожная, как и я сам. Люди все чаще умирали у нас на руках. Иногда когда я только набирал шприц, человек даже затихал и больше не шевелился.

Мой врач с некоторой брезгливостью пытался своим вздохом воскресить уже погасший разум, но все оставалось так, как было. И тогда дочь этого человека, уже покойника, что стояла рядом, схватила врача за его халат, разорвала его и даже попыталась задушить его, но я вовремя ее оттащил…

Потом мы впрыснули ей в вену два кубика промедола, и на ее устах мелькнула блаженная улыбка.

– А я думал, что он ваш отец, – удивленно взглянул на нее врач.

– Да нет, он уже два года, как мой муж, – улыбнулась от собственного головокружения эта семнадцатилетняя девчонка.

Я поймал себя на мысли, что я давно уже потерял смысл происходящего и мне стало страшно от самого себя.

Я вдруг понял, что я законченный пессимист, и от этого происходят все мои несчастья.

Если бы я умел верить во что-то хорошее, по-настоящему веселиться, то я давно бы уже был где-то на седьмом небе от счастья, я давно бы нашел для нас с Феей квартиру и переехал из этого страшного дома.

И может, попытался избавиться от своей мрачной впечатлительности, как и от своей нервной работы.

Но я был неудачник, я был заложником своей несчастной судьбы, и поэтому Фея не могла мне дать то самое счастье, которое носила в себе… Ее ошибка заключалась в том, что она доверилась глупому и несмышленому поэту…

Неудачнику, для которого весь мир давно уже стал чем-то вроде места заточения. И хотя я был счастлив с нею, по настоящему счастлив, это еще больше угнетает меня, ибо я не дал ей ничего взамен смерти.

Да, в смерти моей Феи виноват только я. Я видел, что Темдеряков сошел с ума, я видел, как в нем роились его сумасшедшие мысли, как она боялась его и предчувствовала вместе со мной неотвратимость, неотвязность существующего в жизни зла.

И все равно она доверилась мне, она верила в меня, в то время как я только со слепым блаженством обладал ей как прекрасной игрушкой.

Теперь все в прошлом.

В прошлом ее улыбка, глаза, в прошлом то ране утро, когда я бежал домой после своих мертвецов на встречу с моей уже не существующей Феей.

Милицейская машина возле дома, множество народа и наши открытые окна. Абсолютно все говорило о беде.

Я как сомнамбула поднялся наверх с громко бьющимся сердцем.

Вот дверь нашей квартиры, она открыта, чей-то плач, чей-то вой.

Все соседи сбежались, словно на просмотр какого-то невероятного фильма.

Понурые милиционеры, ждущие чего-то еще, и Темдеряков, живой и страшный со своей взлохмаченной головой и безумными глазами, на полу, возле лежащей Феи уже с навсегда закрытыми глазами и с ножом, с цветной рукояткой ножа в сердце.

Он убил ее за то, что она любила меня.

В его безумном мозгу она была его женой, его вечной собственностью.

Он всегда ее бил и держал в страхе, а теперь был удивлен тем, что его вещь вдруг заговорила и отвергла его.

А она ему тоже была нужна, просто позарез нужна, вот он ее и зарезал.

Раз мне не досталась, так значит и ему не достанется. Что же они ждут.

Почему не забирают его?!

О, Боже, он плачет и целует ее у всех на глазах.

Убийца целует жертву. Несчастный, укравший нашу любовь, целует, оскверняя останки моей Феи.

А я стою рядом и плачу, и ничего не могу сделать?

Я бессилен, как муравей под ногами великана!

Мне бы плюнуть ему в лицо, ударить, все вроде ждут этого.

А я молчу как трус, как предатель!

Набрал словно отравы горькой в рот и молчу.

И вдруг тоже опускаюсь на колени, плачу и тоже целую ее вместе с Темдеряковым, и все смотрят на нас и наслаждаются нашей общей трагедией.

А мы все целуем ее как безумные… ее охолодевшее лицо… И наши головы соприкасаются, и мы ничего, абсолютно ничего не говорим друг другу, и это продолжается долго, почти Вечность мы целуем ее и проникаемся ее волшебной сущностью, хотя ее вроде уже нет, но здесь с нами все еще остается ее застывший портрет, с помощью которого несчастный Темдеряков вспоминает, как она его вытаскивала из грязи, а я – как она нежно гладила меня по голове…

И от этого наши слезы становятся чище, а лица светлее…

Потом милиционеры все же вспоминают по свои обязанности и, словно мешок, поднимают от тела обезумевшего Темдерякова. И уводят…

И меня отнимают от тела и тоже уводят.

Весь день я томлюсь в камере и жду своего допроса.

Какой-то грязный и пьяный мужик, сидящий со мной, постоянно что-то мне говорит, но я не слышу его.

Я весь замурован в свои мысли и чувства к Фее.

Потом меня вызывают на допрос.

Мои зубы стучат друг о друга, как в лихорадке.

Слезы опять текут нестихающей чередой.

Угрюмый следователь, заслонив собой окно в мир, угощает меня водой из графина и после отпускает навсегда в этот мир.

Я иду по этому миру пустой и никому не нужный.

Я прихожу в дом и вижу на полу контуры Феи, обрисованные мелом.

В раковине вижу горстку чужих окурков, и мне вдруг становится страшно, ибо как я буду жить дальше и больше никогда не увижу своей Феи.

И, быть может, навсегда забуду ее…

Эпитафия