Игорь Соколов - Фея

Вместо исповеди – пророчество, вместо раскаянья – грусть…

Он сам хотел сказать ей про это… но рядом с нею испугался сам себя…

Она принадлежала ему всем своим отчаяньем…

Когда он дергал за языки колокола, он мечтал и мог летать по очертаниями крыш… Поцеловав его руки, она заплакала…

Сумасшедшая с распущенной косой возле алтаря…

Ветер резко выл с реки голодным зверем…

Железо на главах ржавеет как купол цветка…

Она невинная, а потому немая… Она молчит, чтоб пронзать своей верой…

Нет, не его, а саму невозможность быть собой…

Шаги как страхи меж икон ложатся в мрак… Собаки лают и кричат вороны…

Можно просто не верить ни во что и стоять, вслушиваясь в ее стоны…

Хуже верить в Бессмертие и знать, что боль никогда не покинет тебя…

Он был безволен отпускать теперь грехи…

О нежности не молят, в нежность просто верят и кидаются в нее с головой…

И создают ее совсем из ничего…

Хрупкая белая женщина опускается перед ним на колени… Он гладит ее рукой и содрогается от плача, он жалеет не себя…

Нет, она не сумасшедшая, она скрылась откуда-то, чтобы здесь с ним ворожить Вечной Тайной…

Прохладные ладони на щеках и ветер, пролетающий сквозь щель…

Она целовала его по-детски наивно…

Ее имя – Эсфирь… Такое же прозрачное и голубое, как в детских снах…

Ах, милая добрая женщина, ты так хотела родить хорошего и красивого мальчика! Но, увы, в тебе зачали дитя в пьяном угаре, в душном поезде, несущемся на Восток.

Эти несчастные и дикие от собственной неприкаянности люди – мужчины – самцы, чья дурная страсть была лишь мимолетным вожделением…

Стоящие в очереди как нищие за похлебкой у Твоего зияющего лона, они вряд ли думали, что у Тебя от них может родиться даже этот жалкий и никому ненужный шестипалый уродец…

О, как Ты, бедная, выла, как пыталась наложить на себя руки и больше никогда никого не видеть…

Угрюмые и несчастные цветы рождает полночь… Именно в такую глухую полночь Ты выносила из роддома своего ребенка как клеймо и позор пережитого тобою бесчестья…

Как Ты желала его задушить и бросить в ящик с мусором, мимо которого проходила, чтобы потом уже уйти, уехать отсюда и полностью раствориться в любом дальнем крае, но ребенок заплакал, он заголосил как всякая живая Тварь, он жадно просил есть…

И тогда Ты дала ему грудь там, в темноте, на ветру и снова почувствовала это странное ощущение своей Второй Жизни на этой грешной земле…

Именно там и тогда Ты поняла и почувствовала Святость всякой рожденной Жизни, ибо это была часть Тебя самой, и если бы ты убила эту часть – этого ребенка, то Ты бы убила прежде всего Себя, Ты бы убила себя как Мать…

И ты стала жить, ты стала надеяться на то, что Бог не оставит Тебя… Ты каждый день зажигала в храме свечу и молила Бога о счастье ребенка…

Это было Время безропотной Веры и долготерпения, Время, когда все люди на что-то надеются…

Бедная, разве Ты знала, что это еще один шаг на пути в Безмолвие…

Лишь спустя несколько дней Ты обнаружила, что Твой сын глухонемой и что его шестипалые ручки совершенно неподвижны – мертвы, как и левая часть половины лица и всего остального тела…

В остальном же это был очень умный и подвижный ребенок… Таких, конечно, жалеют за их прирожденную беззащитность и беспомощность…

С годами боль утихла, и ты стала реже посещать храмы… Мальчик рос и развивался, в отличие от своих глухонемых собратьев у него выработался свой язык жестов, которые Ты понимала лучше всех…

Однажды какие-то ученые пытались выпросить Твоего ребенка для своих научных исследований и даже предлагали Тебе деньги, но Ты сказала им только Одно Слово, и это Слово было настолько убедительным и волевым на Твоем разгневанном языке, что все они тотчас же ушли, извиняясь…

О, как обнял Тебя Твой мальчик, как он бедный заплакал, он все услышал и все понял по движению Твоих губ… Никто не хотел с ним дружить, его не взяли в детский сад, и поэтому он любил и знал только Тебя…

Он любил Тебя и как друга, ведь это Ты впервые сама вставила отточенный карандаш в пальцы его ног и стала водить им по белому листу бумаги…

Разве Ты знала или предчувствовала, что в столь маленьком и беззащитном существе прячется великий Художник… Сколько их было, этих рисунков с натуры, а после по Воображению и одному лишь полету Фантазии…

Всего за один какой-то год он сумел Тебе нарисовать одной своей правой ногой целую страну своих волшебных снов…

Он был маленький, сгорбленный гномик, а Ты была большая красивая Фея, это Ты вела его за ручку в неизвестную и пугающую тьму, озаряя все вокруг своей ослепительной улыбкой…

И множество лесов, равнин, гор и рек окаймляло Ваше необыкновенное путешествие… Весь мир принадлежал только одним Вам, и верно и преданно расстилался у Ваших ног…

А однажды Твой маленький и несчастный художник умер, он умер, но остались эти рисунки, а значит, с Тобой осталась его Живая душа… и его Люовь к тебе навеки!…

От жары, ей – Богу, свихнуться можно как в синагоге у Вань-Мэня… Китаец, обратившийся в иудейство все-равно что луннатик Фрейд, блуждающий ночью по крышам родилъных домов…

Впрочем, иные богачи от безделья и скуки и не такое вытворяют…

А здесь, что поделаешь, Гонконг, – здесь тебе и ближний Восток, и дальний, и даже сама Европа, – все соединилось друг с другом… Жара…

Пот как патока стекает с жарких тел… Какие-то истуканы тотчас превращаются в пепел и как пыльца любвеобильных растений летают по ветру… Не здесь ли акватория того самого Тихого Моряка и Океана, где любое совращение как превращение естественно как восхождении из куколки паука…

Глаза человека к старости делаются уже как мечты и надежды, – шепчет мне

Вань-Мэнь, пытаясь, как видно, показаться благообразным раввином…

– Но почему тогда они у тебя все время такие узкие?!

Вань-Мэнь добродушно смеется на мой вопрос и кивком головы приглашает в свою синагогу… Алтарь из бамбука выглядит не менее экзотично, чем сам Вань-Мэнь с пейсами в черной шапочке и с Талмудом…

– Да, да, мой друг – продолжает меня увещевать Вань-Мэнь, – иудейство объективная реальность и даже здесь, на востоке от этой веры никуда не денешься… Особенно без каббалы… Эти цифирки, буковки, знаки и шифры прекрасно прочитываются мною на компьютере…