Игорь Соколов - Фея

Вспомним хотя бы несчастного Пушкина с его великой фразой: «И угораздил же меня черт с таким умом и талантом родиться в России?!».

Сколько яда и сарказма, и одновременно печали в этой дивной фразе. Однако, именно из страдания, какое дала ему Россия, и вышел этот «гений чистой красоты»… Ибо без сострадания душа мертвеет.

Творчество – это сон, где хозяин не ты, а вселенная.

Это она, а не ты, нашептывает тебе из своего мрака твои же стихи.

В поле на ветру лучше ощущаешь эту Вечную носящуюся память обо всем. И лучше понимаешь себя, ведь нас окружают мертвые вещи, борьба из-за которых нелепа и бессмысленна. «душа моя – стыдящаяся дева… А деньги – мусор, превращающийся в прах…» Сколько из-за денег гибнет людей?!

В 90-е годы в России исчезнувших предпринимателей было как еще раньше при царе беглых каторжников… добрая половина из них в бегах, другая просто уничтожена. Всюду были какие-то бригады, крыши, рэкет, одним словом, – мафия.

Однако, наша мафия навсегда останется наивно беснующемся дитем.

Сейчас уже намного меньше убивают, потому что люди стали более осторожны и законы более строже. Но беззаконие всегда будет царить на этой земле, и люди всегда будут убегать то от злодеев, то от правосудия!

Чуть что, – и ноги в руки, ветер в поле, иди, ищи-свищи… Это добровольно-принудительное изгнание часто возникает из-за загадочных долгов, кто-то проворовался, где-то товар в дороге «сгорел», там банк лопнул и все – труба… Беги, кролик, беги… Беги, пока не поздно… И кролик бежит во весь дух, бросая дом, отца, мать, жену, детей, бросая все.

«И забыта Вечность до корней волос». Временами моя жизнь совсем утрачивает смысл, и хотя это нисколько не связано с творчеством, в душе моей царит абсолютная пустота, хаос…

В этот день я не могу из себя выдавить ни строчки…

«Внутри возникают отзвуки одного и того же безразличия к собственной судьбе. Человек ничтожен и несовершенен как всякая простейшая амёба или хорда на этой земле. Смысл имеет способность тонуть, исчезать совсем незаметно, а человек, как ни странно, никогда не сможет быть сам для себя эталоном собственной красоты.

Иначе мы не сможем любить себя по-настоящему как наши детские наивные мечты. Если только полушутя, несерьезно, просто так, как бы невзначай, как все остальное.

Любовь – смысл бесконечного поиска себе подобных. Ибо мы ищем не себя, а только свое отражение в чужих глазах, которые мы тоже стремимся сделать своими, Я существую по праву бессмысленного поиска истины, живущей не во мне, а где рядом, сопредельно с нашим миром…

Если бы мы переступили границу «невозможных» знаний, то Бог бы просто уничтожил нас.

Адам съел яблоко, и наш разум стал расти соответственно прогрессии.

Неадекватность мышления нашей природы и поступков быть может и означает ту самую грядущую катастрофу, которая объединит собой все смерти на земле».

Эти отрывочные мысли – начало моего нового романа «Шизофрения».

Мой герой прикинулся шизофреником, чтобы не идти в армию и не гибнуть в бессмысленной бойне, устроенной в Чечне.

Кажется, он смог затаиться ото всех под маской полного безразличия в себе. Иначе говоря, он преувеличил свое безразличие к этому миру и достиг своего. Ему поставили шизофрению и поместили в психушку.

Там неожиданно он влюбился в женщину-врача, которая быстро раскусила его наигранный фарс, однако оставила свою разгадку при себе, почувствовав его тягу к ней, к ее телу, даже, быть может, к Душе, которая подавала из этого тела свой голос.

Она говорила мягко, словно баюкала его заболевшее сознание.

От лекарств он становился сонным и рассеянным.

Во время беседы он пытался дотронуться до нее, но его руки беспомощно висли внутри, кричала его Душа, но снаружи раздавался только один глуховатый шепот.

«Я люблю вас», – кричала его Душа, – «я у-у-у вас», – еле двигался онемевший язык… Она улыбалась ему как коварная хищница Самка.

Она похлопывала его по щеке как понравившийся ей предмет… или животное, чья судьба полностью принадлежала теперь ей…

Можно сказать, что судьба его была уже предрешена, он был пойманный зверек, она же его хозяйка.

– Делай со мной, что хочешь, – говорили его затуманенные глаза, глаза, из которых иногда вытекали те горькие слезы, в которых останавливалось все его время. Время бессмысленного существования.

Оно и раньше было это время, только он почему-то ничего не замечал… Его опрокидывали навзничь собственные ощущения.

Он горел желанием прикоснуться губами ее ног, обутых в черные лакированные туфельки.

Изящество мертвого и живого, тяжело проваливающегося в мозг лекарства, которое он с такой покорностью глотал в себя как цикуту Сократ, туманный небосклон за окном и их обманчивое единение в глуши его одиночной палаты-камеры и постоянно неприбранная постель волновали его даже сквозь сумеречную ткань полусонной оболочки.

Зверь зашевелился в нем и показал ей свои клыки, и он хотел поцеловать ее, но вместо этого он укусил ее в плечо.

– Ты думаешь, я не знаю, что ты здоров? – пренебрежительно усмехнулась она и быстро оттолкнула его от себя и выбежала из палаты.

О том, что было между ними, она промолчала, и сразу же это молчание создало между ними ту тайную договоренность согласие… надежду на будущее.

Когда он увидел ее впервые, он тут же подумал: О, Боже, и почему она мой врач?! Как ни странно, именно ее красота, мягкий голос всезнающего профессионала позволили ему безошибочно вести себя именно так, как ведет себя настоящий псих-одиночка.

Больница лишь для немногих их прибежище… Таких здоровых психов, как он, много по стране, но не у всех такие врачи, которые «спасают» их и дают знаки приближения – сближения с собою.

Для всех остальных твой диагноз остается неизвестным, а поэтому пугающим началом. Всех, кто пугает так или иначе, это общество запирает в эту душеспасительную, а быть может, даже душегубительную, обитель.

– Ты рисуй их с двумя или тремя головами, – посоветовала она, когда впервые увидела рисунок.

Повешенный – это был он сам, он запер себя в эту больницу по собственной воле.

– Все-таки эти рисунки мне надо показывать и другим психиатрам, объяснила она его удивленному взгляду.

Постепенно его катастрофичность пошла на убыль… У них появились условные знаки, с помощью которых они даже при находившемся персонале умели объясняться друг другу в любви…

По ночам, когда она дежурила, все санитары спали как убитые, сраженные наповал клофелином, который она добавляла им в вино, то в разбавленный спирт…