Наталья Костина - Слишком личное

– Жди, пока рак свистнет! У тебя, паря, руки-то золотые, да нужно еще суметь и столковаться, подмазать где надо… И не машинным маслом-то. А ты человек пришлый, никого тут не знаешь… Я-то могу с кем надобно и покалякать…

Поговорить с нужным человеком Афанасий действительно мог. Еще два года назад, в гнилое неурожайное лето, когда колхозная скотина осталась, почитай, без корма на зиму – сено прело в поле под затяжными дождями, ни просушить, ни сложить его в стога не было никакой возможности, – и случилось это. Заприметил скотник Сычов в лесу на полянке четыре небольших стожка и даже сено узнал – с клеверного колхозного поля оно было, просушенное еще до дождей, самое лучшее сено. Трогать стожки не стал, своей живности почитай не было, но наведывался иногда – как знал, что хозяин стожков объявится и когда-нибудь ему пригодится.

Владельцем ворованного богатства оказался не кто иной, как сам главный бухгалтер Василий Степаныч. Тот держал дома, в сараюшке, единоличную свинью, да коз пару котных, да овечек пяток… Перепугались оба до смерти – и Афоня, и главный колхозный экономист. Афанасий Сычов – потому что последний год копал под него Василий Степаныч: куда, мол, корма на скотном дворе деваются? Разве ж объяснишь, что с одного горелого сена рекордных привесов у скотины не дождешься. Бухгалтер же буквально ко всему цеплялся: то ведра казенные заставлял считать, то справлялся, куда соломы такая прорва уходит. Короче, то одно, то другое. И тут Афанасий, не разобравшись сразу, перепугался: а вдруг бухгалтер подумает, что скотник прячет в лесу ворованное сено?

Однако, всмотревшись в побелевшее как мел лицо Василия Степаныча, почти тотчас и сообразил, что сено-то, оно, конечно, краденое, но украл его именно дотошный, въедливый бухгалтер. Расстреливали за двадцать колосков, подобранных со сжатого поля, за полмешка мерзлой картошки, а тут – такое богатство. Стояли, смотрели друг на друга. Первым не выдержал бухгалтер, отвел взгляд.

– Слышь, Афанасий, ты вроде лесу хотел… Строиться…

– Время сейчас не то, Степаныч, чтоб строиться…

– Да, время не то… Я это, Афоня, сено-то… тут, в лесу, накосил…

– Да уж вижу…

Сено было не болотная осока, а чистый клевер, золото, а не сено… и понимали это оба. Но иногда лучше чего и не увидеть.

– Давай-ка, Степаныч, вывезем твое добро ночью по-тихому, – предложил скотник. – А то еще наткнется кто. Не посмотрит, что сено-то лесное. Не разберется. А время-то – сам знаешь. Я подмогну.

И подсобил, вывез стожки сам, глухой безлунной порой, а дрожащий бухгалтер только ворота во двор открыл да лошадь завел… С тех пор Василий Степаныч не раз намекал Афоне, что лес на избу племяннице может хоть завтра выписать, но скотник все тянул, все чего-то ждал и вот наконец – дождался. Покашлял степенно:

– Не хочу, чтобы тебе люди чужие сказали… На озеро-то Арина ходит.

– Ну и что? – не понял Леонид.

– Да ты и не знаешь ничего. – Будущий тесть махнул рукой. – Вот дела-то. Ну, что делать… – Он для виду помялся, а затем рассказал всю историю начиная с той самой ведьмы. И про бабку Аринину, и про прабабку. И про то, как Анисья утонула, и как родной брат от грома сгорел на одном конце села, а изба – на другом. Пока рассказывал, скурили всю пачку беломорин. Афанасий достал из кармана кисет, положил на стол. Оторвали от газеты, скрутили самокрутки… От дыма весь сарай казался призрачным.

– Вот такие дела… – неопределенно сказал Сычов. – И она все лето ходит. Видно, мать ее к себе зовет. И бабка.

Леонид сидел на добротном, сколоченном собственными руками табурете, сгорбившись, опустив плечи.

– У нас тоже, помню, одна в озере утонула, – вдруг сказал он. – Через коромысло переступила и в воду полезла. Судорога ее и скрутила…

– Э, мил человек, куда загнул! Да всем знамо, что через коромысло в воду – да и потонешь! Только это тебе не через коромысло. Прокляла она их всех… До десятого колена. Сами жить с ей боимся, а куды денешься? Родная кровь, за порог, как кутенка, не выкинешь… Да… А тебе вот на что такая жена? Горя мало хлебал?

Ногаль яростно выдохнул вонючий махорочный дым, но ничего не сказал.

– На ей свет клином не сошелся… Найдешь себе еще… Вон их сколько на селе. И белых, и черных… Какие хошь, даже красные попадаются, – попытался разрядить обстановку Сычов. – А ежели семья наша приглянулась, так Наташку сватай, – осторожно предложил он, силясь в сгущающихся все больше сумерках разглядеть лицо механика. – Наташка – красивая девка. Ты не гляди, что с норовом…

Наталья из всех сестер действительно была самой пригожей – густая, тяжелая каштановая коса, румянец на круглом лице, что на осеннем яблоке. И ростом вышла, и статью. Только, как говорится, с характером. Сватали ее еще до войны, но она всем отказала. То жених собой ей не глянется, у того ноги кривые, у другого зубов недостача. У каждого что-нибудь да находила. Клашка с Дуняшкой хоть замужем побывали, одно дите на двух – и то по нынешним временам хорошо. А эта, как и Арина, видно, в девках останется. «Арина-то, отродье прóклятое, вековухой не будет, – вдруг зло подумал Афанасий, – а вот Наталья-то, красавица, родная кровинушка…»

– А я бы вам с Наташкой построиться помог. Лесу Степаныч хоть завтра выпишет…

– Что?.. – очнулся Ногаль.

– Я говорю, помог бы вам с Наташкой построиться-то. Лесу, говорю, Степаныч Наташке на свадьбу обещался. Крестница она ему, – вдохновенно прилгнул Афанасий. – Враз бы миром избу вам и спроворили. Тебе-то что, не однаково, что одна сестра, что другая…

Вечер затухал, небо подернулось дымкой, когда Афанасий с будущим зятем вышли из автомастерской.

– Ну, бывай, что ли… – снова сунул механику руку Сычов. – Ты покумекай, чего я тебе сказал…

Механик Ногаль уже подумал. Всю войну он прошел, свято веря в материнскую молитву, зашитую в ладанку и хранящуюся у него на груди. Оберег хранил его от пули, от штыка, от вражеского танка, от бомбы… Но против ведьминого проклятия ладанка была бессильна. В тот вечер Арина прождала его напрасно.

Он вошел и сразу все понял. Такие затравленные глаза ему уже не раз приходилось видеть.

– Капитан Лысенко, – представился он, доставая корочки.

Женщина даже не посмотрела в его сторону, продолжая упорно глядеть в одну точку на стене. Он повернулся и проследил за ее взглядом – прямо над кухонным столом, напротив окна, висела фотография мальчика в наивной деревянной рамочке с завитушками.

– Сын? – спросил он, пытаясь вывести ее из ступора, и, потянувшись, снял фото со стены.

– Отдайте! – Она почти вырвала портрет у него из рук. Халат, накинутый на полуобнаженное тело, распахнулся, и капитан с ужасом увидел синий от кровоподтеков живот, уже увядшую истерзанную грудь и ноги, выше колен испятнанные разноцветными синяками, слившимися в одну кошмарную радугу, стянувшиеся розовыми складками давние и совсем свежие багровые сигаретные ожоги…