Наталья Костина - Слишком личное

– Нагадили, значит, сволота фашистская. Как уходить – спортили воду. Не выселять их надо было, а пострелять тут же, на месте, да и дело с концом!

– А много тут татар жило, Николай Романыч? – спрашивала Арина у соседа.

– Да кругом одна татарва, – сплевывал сквозь зубы сосед. – А где не татарва, там греки – тоже стрелял бы их, хуже татар. Ненавижу… И хохлы, бандеровцы – всех их до кучи, в одну яму… Чтоб все здесь было по-людски. Русская земля – русским людям.

А что кругом было не по-людски, это точно. И приземистый дом с низкими потолками и плоской крышей, как обрубок, с чужими невыветриваемыми тошными запахами, и забор чуть выше пояса, на улицу все видно, что Арина во дворе делает, и бельишко ее жалкое полощется у всех на виду… И море внизу их поселка (сначала она не поняла – воду возят бог знает откуда, а вот же она, вода, бери – не хочу, лежит у самых ног, в ясную погоду синяя, как небо), и солнце в ноябре еще здесь греет и дом, и деревья, и эту самую синюю воду…

Спустилась она к морю только через две недели после приезда, в воскресенье, когда затеяла большую стирку с уборкой, мытьем окон, – воды нужно было много. Сначала истратила всю, что была в доме, но не хватило, и Арина, покачивая мятым жестяным ведром с веревочной ручкой, спустилась к морю. Осенние штормы сильно запаздывали, и здесь в ноябре стояло такое же бабье лето, как у них в августе. Море лежало, лениво раскинувшись до самого горизонта, едва видимого в мареве, и поплескивало слоистой стеклянной волной, пришепетывая, приговаривая, шепелявя что-то на одном ему ведомом языке. Едва слышно шуршала галька, которую оно трогало, передвигало, перекатывало в своем ухмыляющемся рту. Она опасливо подошла к нему, как к большому спящему животному, протянула руку, опустила в воду пальцы. Вода была прохладная, тугая, прозрачная. Арина потрогала пальцами обточенные, гладкие камешки и улыбнулась, зачерпнула в горсть, поднесла ко рту и отпила. И тут же сплюнула, вскочила – вода, лежащая до самого края света, там, где за морем была какая-то Турция, бог весть где, наверное, еще дальше, откуда она приехала, эта бездонная чаша с водой оказалась отравленной, протухшей, солено-горькой, ни на что не пригодной. «Зачем оно нужно, это море, если на его берегу можно умереть от жажды?!» – подумала она. Но полное ведро все-таки набрала, принесла домой, дополоскала наволочку, единственную простыню, уже ветхую, и еще кое-что, что стыдливо прятала от соседских глаз под простыней. Все это, просохнув, взялось колом, а по простыне пошли дыры. Они, наверное, и так появились бы – Арина еще раз пожалела, что отдала в райцентре свои талоны на постельное белье назойливой бабе с тремя детьми, – но ей почему-то казалось, что во всем виновато именно оно, море.

Очень скоро начались бесконечные ветры, и рев моря, которое она возненавидела с того самого дня, когда доверчиво отпила глоток воды, доносился даже до ее довольно удаленного от берега дома. Оно наконец показало свой истинный нрав зверя. Неистово, монотонно, глухо и сильно оно ударяло в берег этого края земли под названием Крым, желая разрушить, смыть, унести с собой, растворить, раскатать на голыши… Море снабжало берег вкусной рыбой – кефалью и камбалой, которую она уже успела попробовать. Но оно ничего не отдавало даром. Ему было все равно, голодают люди в поселках или нет. Словно ненасытный идол, оно требовало и требовало жертвоприношений. Целые артели рыболовов пропадали в его коварных водах. «Должно быть, соленой эта вода стала от крови всех, кто погиб в этой бушующей стихии», – думала она, вслушиваясь в многотонные удары волн.

Господи, и куда ее занесла судьба!.. И зима в этом странном краю совсем не походила на нарядную, снежную и солнечную уральскую зиму. Помимо ярящегося внизу моря, противный сырой ветер дул и дул, гоня по свинцовому небу нескончаемые грязно-серые стада облаков. Снега не было, но лили секущие ледяные дожди. Она считала: декабрь, январь, февраль, март, апрель… В мае уже будет весна, в июне станет тепло. Однако до июня нужно дожить, а дров ей завезли на удивление мало. Вечерами она сидела вплотную к своей буржуйке, читала при свете керосиновой лампы, или шила, или штопала, или вязала носки – что-нибудь делала, лишь бы не вслушиваться в грохот, возню и дикие вопли моря, с которым она не смогла подружиться. К марту дров уже почти не осталось, и она запаниковала – еще топить два месяца, и, хотя сильного холода и снега нет, ветер с моря выдувает тепло из дома не хуже уральского мороза.

Вдруг неожиданно, в одночасье, потеплело. Солнце стало припекать так, что за считаные дни отовсюду полезла молодая трава, а еще до травы доверчиво раскрыли солнцу свои венчики какие-то незнакомые ей мелкие цветочки. Вылетели пчелы, деловито побежали жужелицы, на деревьях наперебой лопались почки, и в середине марта у южных стен уже стали распускаться деревья. Мир расцветал желтым, белым, малиновым, нежно-розовым… Ветер стих, море из серого, рваного, слившегося с небом месива снова стало синим, гладким, отутюженным, таким, каким она его увидела в день своего приезда. Но ее уже было не обмануть этой показной, открыточной, глянцевой красотой, море ей все равно было ни к чему. Оно было чрезмерно, назойливо и совершенно бесполезно для этой сухой земли. Правда, три зимних месяца с небес изливались нескончаемые потоки дождей, насыщая щебнистую почву влагой, и сейчас отовсюду, из-под каждого камешка вылезали то травинка, то цветок. Несмотря на это, Арина долго не могла поверить, что в марте началась настоящая весна. И поверила только тогда, когда их бригаде объявили о спешном начале полевых работ.

«…И едва ли успеют по плечи… Сам попробую с ней поговорить… Я разобью турникет…» – Катя машинально выдернула из уха наушник и окончательно проснулась. Из второго уха наушник вывалился сам и во сне больно надавил ей щеку. Она нащупала и вытащила его.

– По-моему, разговаривать с ней уже бесполезно. Ванечка, это старческий маразм. Но нужно же что-то…

– Я сам попробую сегодня с ней поговорить, – настойчиво повторил голос.

– Ну, попробуй. Только я бы на твоем месте…

Голоса раздавались где-то совсем рядом с лавкой, на которой уснула Катя Скрипковская, так и не дойдя до своей кровати в прохладной комнате.

– Оксана, это моя семья. Я лучше знаю собственную бабку, ты уж мне поверь. Она меня любит… просто… просто не знаю, что в этот раз на нее нашло! И вообще, давай не будем ссориться по пустякам.

– Хорошо. Если ты считаешь, что все это пустяки, то оставайся без наследства. Мне-то что! Я тебя и так люблю. Мне самой ничего не нужно.

Парочка стояла, наверное, как раз за платаном. Место уютное, укромное, и, должно быть, зеленая скамья и прохлада нравились не одной Кате. Сейчас она невольно подслушивала чужой разговор, и это было ей неприятно. Однако любопытство, начавшее одолевать ее еще утром, когда она впервые услышала о том, что «эти бабки окончательно сбрендили», не давало ей сейчас встать, кашлянуть или как-нибудь еще дать понять, что здесь присутствует посторонний. Парочка явно ее не видела – спящая Катя была прекрасно замаскирована сплошной спинкой скамьи. Разговор шел, безусловно, о том утреннем инциденте, и ей, как оперу до мозга костей, ужасно хотелось слушать и дальше. Не скажут ли эти двое чего-нибудь еще занимательного? Например, что Ариадна Казимировна действительно дочь или какая-нибудь внучатая племянница Казимира Малевича, или…