Ольга Фост - Скворцы

Вспоминать об этом до сих пор было стыдно и больно — особенно, когда до Лисы вдруг дошло, что Лёша всё знает и всё понимает.

Парни пыхтя втянули тяжко обвисшее тело в лифт. Машина медленно сдвинула челюсти и начала подъём. Тем временем Лиса на секундочку представила себе картину: сейчас они позвонят в дверь, Лёшина мама откроет дверь и увидит всё это.

— Ребят, Лёш… а может, погодим домой пока?

Лёша отозвался не сразу — явно раздумывал, что можно сказать этим двоим, а что — нет:

— Мать и так с ума сходит. Бати со вчерашнего вечера нет. Мы уже и в больницы звонили… Милицию пока не хотели подключать.

— А она знает, что ты отца уже нашёл?

— Нет.

— Тогда давай обождём ещё — ну, пусть он хоть немного в себя придёт.

Что-то тяжко и хрипато подсвистывало у отца в груди, мешая дышать по-человечески. Лёша задумался. Перед глазами словно кадры слайдов мелькнули: вот он бежит на другой конец микрорайона в гараж, надеясь застать отца там, вот обходит методично двор за двором, вот — нашёл, в десятках метров от собственного дома. В словах девчонки вроде и был смысл, но там же мать вся извелась…

— А… такое уже бывало? — робко коснулась затянувшейся тишины Лиса. Тишина натужно зазвенела — но выдержала: ресницы парня дрогнули — он хотел зыркнуть на эту… эту! Да побоялся ненароком сделать ей больно. Потому совсем опустил взгляд, ещё жестче сжал губы и продолжил молчать. Только кнопку ткнул этажом ниже своего.

Лифт послушно остановился.

Лёша поколебался ещё немного, а потом попросил Лису открыть дверь на пожарную лестницу.

Наощупь по шершавым и сухим от пыли стенам дети добрались до ступеней и опустили на них пьяного. Сами нахохлившимися воробьями расселись рядом и уткнули носы в колени — чтобы хоть как-то дышать вонью, населявшей лестницу.

Мужчина откинулся спиной к стене, поводя вокруг себя полуприкрытыми мутными глазами. Он явно ничего вокруг не узнавал, но дар речи постепенно возвращался:

— Гады все! Твари! — всхлипнув и мучительно преодолевая сопротивление парализованных алкоголем языка и губ, он выкрикнул: — Страну! Угрохали!

Эхо лестничных пролётов послушно отразило его вопль — и все последующие тоже. В которых выл такой ураган, что хотелось схватиться за голову и убежать. Но они остались там, покорно слушая хмельную стонущую ругань. А что ещё оставалось? Страна — она у нас одна, если все убежим — то что же останется? Кто?

Говорить с ним было бесполезно — он не слышал. Да и получилось бы возразить? Или возражать? Это взрослые целыми вечерами сидят у телевизоров, вглядываясь в прозаседания, вслушиваясь в бесконечные потоки слов с экранов, газетками шуршат — вот и есть у них аргументы друг против друга. Это взрослые уже давно повзрослели и забыли во всех своих непонятных драчках, что значит — быть молодыми и жадно, до самозабвения любить всю эту дикую, непонятную жизнь. Это взрослые на разные лады то напевают протяжные мантры в защиту демократов, то под красными флагами разевают перекошенные рты, то горькой заливаются… А жить-то, жить когда уже начнём, когда?

Белых-старший, меж тем, склеивал матерные эпитеты с такими именами, что муторно становилось. Мрачная картина вставала из отрывистых недоговорок постепенно трезвевшего человека. Лису будто раскалённым гребнем против шерсти чесануло — а ведь, Михаил Леонидович уже не вернётся обратно. А значит, и мама… Никогда.

Сколько времени Лёшин отец приходил в чувство — Лиса не знала, но пачка «Магны» уже подходила к концу.

Девушка не стала задавать тревоживший её и Брауна вопрос — нечего сейчас о Нинели вспоминать, ну совсем ни к чему.

Иной раз шелковистая женская ласка может хоть ненадолго примирить с тем, что жизнь не удалась ни разу — и лечение это тем ценнее, чем гаже на душе. Кого-то жар мужских ладоней удерживает от последнего шага в отчаяние… а когда человек, у которого просишь немного тепла, стряхивает тебя, словно налипшую грязь, все хронические обиды начинают терзать одновременно. Не отпихивайте друг друга, люди — может, тогда в мире станет меньше боли?

— Лёха? — это отец вдруг разглядел сына. — Лёх… У меня… это… работы больше нет.

Ответ был нескорым, но простым:

— Пойдём домой, к маме…

Борис ещё что-то порывался сказать Лёше, но девушка бесцеремонно потащила своего друга за рукав к лифту.

— Пойми — это же ущерб имуществу! — кипятился Борька, пока они спускались вниз, — а моральный ущерб какой? Да и вам с Сашкой тоже перепало! Надо этих Белых на счётчик поставить! Если старик не может — пусть сыновья платят!

Лиса в ответ скорчила ему одну из тех гримас, которые Браун совершенно терпеть у неё не мог: скривила рот, нос сморщила и вдобавок пальцем у виска покрутила. Ну что ты будешь делать с этой юродивой?! Борьке хотелось встряхнуть Лису так, чтобы в голове у неё всё, наконец, встало по местам. Вечно всех жалеет, дурёха, всех старается понять и никогда не умеет свою выгоду просчитать. Дитя цветов запоздалых, блин! Ладно, жизнь научит, если раньше не прибьёт.

— Не злись, — попыталась девушка успокоить бурю, гулявшую в карих глазах, — ведь, главное, с Ниной всё в порядке. А так — ну, бывает, люди ссорятся, делают сгоряча гадости друг другу, потом мирятся…

Про себя же подумала, что хорошо бы у Лёшкиного отца хватило ума просто забыть Нинель.

— А если я не хочу, чтобы они мирились? — вопрос прозвучал жёстко, но откровенно. И за эту откровенность Лиса простила Брауну ещё одну рану. Только вот руки сами собой спрятались в карманы джинсов, острый нос независимо задрался, а левая бровь собрала на лбу ироничные складки:

— Прелесть моя, тебя же не надо учить, что делать? Дядьку только не трожь, и вещи собери сам.

Браун дёрнулся, отшатнулся, но промолчал. Постоял немного, очухиваясь и прикидывая варианты. Затем почти бегом догнал уже довольно далёко учесавшую Лису, схватил за куртку. Рванул к себе. Прижал её дурью башку к плечу:

— Друзья?

Вернулись они в полном молчании. Пока Браун собирал вещи, Лиса сидела на кухне и с интересом рассматривала пылающий на кончике своей сигареты уголёк. Алька тихо примостилась рядом и разгадывала кроссворд, время от времени с шумом листая энциклопедический словарь. Но её подруга, обычно не упускавшая случая «почесать интеллект», — так она называла передавшуюся от мамы страсть к кроссвордам, — на сей раз Лиса даже ухом не повела в сторону заманчиво расстеленной Алькой «Вечёрки».

Основательно проголодавшийся за день Сашка пришёл погреметь сковородками: решил приготовить любимую Лисой глазунью (по правде говоря, это было лучшее блюдо Скворцова — оно же единственное, ему подвластное). Он обжарил в масле лук, залил его аж четырьмя взбитыми белками и дождался того сказочного момента, когда сия красотища стала белёсо-матовой. Лишь после этого украсил своё творение подрагивающими желтками, которые тут же уютно погрузились в рыхлые, как перьевая подушка, белки. И вот уже получившееся нечто мягко шкворча доходит на маленьком огоньке, вызывая прилив желудочных соков у всех, кто имеет счастье сей шедевр кулинарии обонять. Сашка меж тем трёт немного сыру — всем троим по чуть-чуть. Для вкуса. Ну и чтобы тянучки получились — сырные тянучки Олеся с детства обожает. Сыроежка — что с неё взять?