Ольга Фост - Скворцы

И правильно — потому что жить чаще всего приходится если не вопреки, то назло. Революциям и войнам. Маньякам, фанатеющим от собственных идей, и обычным хапугам. Хорошо бы, конечно, и плоды успеть принести, но даже если кому-то просто станет на душе хорошо от мимолётной улыбки цветка, — что ж, уже хлеб?

— Спасибо, Лёш, — прозвучало нараспев, но ничуть не кокетливо — беря из ладони друга розовый с жёлтым мохнатым глазочком цветок, Лиса дико растерялась, просто дико… не поздоровалась даже, а уж своё обычное «не-дарите-мне-букетов-пожалуйста-а-а-а!» и подавно забыла ввернуть.

Растеряешься тут — едва успела сказать «пока» однокурсницам, с которыми шла до метро, как за спиной раздалось приветствие, такое робкое, словно сказавший его не был уверен в своём праве обращаться к ней со столь дерзкими речами.

Обернулась: Лёшка! С цветком! А узнать по голосу возможным не представлялось — никогда за ним не водилось такого тихого и невнятного. Ну и пришлось, чтобы одолеть и его скованность и свою растерянность, лезть обниматься, в щёчку целовать. Кто знает способ лучше — подскажите, ладно?

Потому что придуманный Лисой оказался как-то не очень… Лёшка смутился окончательно, и всё время, пока ехали в метро, щебетала она. Упарилась аж: давно такого количества звуков в столь короткое время не издавала.

— А ты тут как оказался, у тебя тут практика, да, ну да-а-а, ты же говорил, что для какой-то конторы будешь программу разрабатывать — так это здесь?

Кивок. «Чёрт, в метро ни фига не поговоришь, надо было трамваем… Завтра. А, нет: комендантский час, не успеть можем».

— Прикинь, нам такое интересное задание дали — надо рецензии на статьи газетные написать, это сложнее, чем на художественный текст, и интереснее, во-оть, сейчас приедем, своих спать уложу и сяду напишу — пока мысли свежие, я между парами успела прочитать — там немного, четыре статьюшки разной тематики, но из одной газеты, можно будет заодно и об издании в целом что-то сказать — потому что в текстах единое направление прослеживается, и преподавательница мне так нравится, так классно говорит — не нудит, а видно, что ей самой интересно, о чём нам рассказывает!

Кивок. «А когда ты свои эти самые напишешь, я их могу набрать и распечатать потом. Выйдем из этого воя, скажу в автобусе».

— Надо же, как мы с тобой встретились — ведь нас из-за комендантского часа на пятнадцать минут раньше решили отпускать, могли бы разминуться — а вот встретились, классно, всё-таки мы ж вечерники, а одна девочка у нас вообще из Электростали ездит, хорошо, наша литераторша пригласила её к себе пожить, пока всё это не закончится.

Кивок. «Закончится, куда оно денется?»

Спринтерская погоня от метро за автобусом завершилась победой наших — и вот они уже в полутёмном и пустом его чреве, трясутся рядышком. Уставшая говорить Олеся уткнулась лицом в лодочкой сведённые ладони, меж которых лежал цветок. Лёша упорно смотрел вперёд, но почему-то видел занятую своей ингаляцией Лису. А её так и щекотала улыбка — от одного только целительного, бодрящего аромата. Не роза, но лучше, потому что…

— Ты не торопишься? До комендантского часа ещё есть время, зайдёшь, может? — спросила она у подъезда.

Тут уж Лёша с ответом медлить не стал:

— Ну, проскочу как-нибудь, даже если задержусь.

Коридор встретил их ярким светом из прихожей — Сашка по возвращении с лекций удумал менять замок, да и завозился вот допоздна. Пришедшие застали тот священный для любого мастера момент, когда творение его рук совершает первый самостоятельный шаг.

Высунув кончик языка и не обращая внимания на текущий по лицу пот, Сашка тщательно прибрал мусор и позвал Алю снять с замка первую пробу. Та улыбнулась и двумя изящными движениями кисти развеяла сомнения любимого.

Раздались громкие и продолжительные овации в шесть ладоней. Горделиво скромничая, Сашка раскланялся и торжественно вручил своим милым девчонкам ключи. Да и тут не обошлось без затей: каждой достался свой брелок. Уж где Сашка раздобыл брелки с эмблемами Мерседеса и Формулы-1, остаётся только догадываться. Куда проще понять, кому какой перепал.

Радостно крутя на пальце колечко с новым брелком, Олеся поскакала с ревизией в кухню на предмет чего бы пожевать. И с огромным удовольствием обнаружила на плите исходящую уютным паром гречневую кашу и только что вскипячённое молоко.

— Шурка, как ты угадала, что я хочу гречку с молоком?

Аля приставила палец ко лбу, картинно задумалась. Но надолго её не хватило — уж очень хотелось поскорее сказать:

— Да Сашка попросил… Вы ж в своём репертуаре, Скворцовы, — телепаете помаленьку.

Ночные мегаполисы так похожи… словно кошки в темноте. Болезненно-серое небо с рыжеватыми лохмами облаков, тусклые звёзды — и то, лишь те, чьим лучам удаётся пробиться к бессонным зрачкам истомившегося в бетонной коробке аборигена.

Ночами надо спать. Особенно в больших городах, от электрических лучей которых неистовая красота великой матери всего сущего блекнет, становится вроде бы ручной… ошибка! Роковая ошибка горожан, обескровленных рафинированным комфортом.

По центральной аллее Тиргартена осторожно, неуверенно двигалась женщина. Промозглый воздух леденил скулы, лоб. Замёрзли даже глаза. «Почему ни одного фонаря?» — думалось ей. — «Как не похоже на немцев. Как похоже на кладбище».

Кладбище, кладбище… Вся земля — одно большое кладбище и одно беспрестанно родящее лоно. Кормилица, могила и колыбель.

«Что за бред. И почему так темно? И почему я здесь?»

Вместо ответа руки оттянула самая сладкая в мире тяжесть — младенец, завёрнутый в одеяльце. Темнота не то, чтобы отступила, но вдруг стало лучше видно, да и таким родным пахнуло… сладко-кислым и сливочно-нежным, как домашний творожок со сметаной. Личико младенца казалось вылепленным из воска — тонкая кожица изнутри светится, ветвятся ручейки сосудов, острый — уже тогда он был острым — любопытный нос.

«Младенцы снятся к несчастью», — мелькнула глупая мысль, и Татьяна Николаевна тут же поспешила запихнуть её поглубже, поглубже, словно бы подобная чушь никогда и не звучала у неё в голове. «Что за чушь несу? Это же Олесенька — ну как она может принести несчастье? Хотелось мне повидать её — ну так вот она, показали мне. Она со мной, всё в порядке, под моей защитой. Как проснётся, так покормлю», — утешала себя перепуганная женщина.

Ночь усмехнулась. Ни коварно, ни жестоко. Просто — усмехнулась. Потеряло прозрачность небо. Содрогнулись листья, годовые кольца деревьев свернулись спиралями. Корни трав поджали волоски и замерли, пережидая незримую волну ужаса, от которого так холодно, холодно… боже, как холодно груди, когда к ней прижимается камень, поросший влажным мхом.