Олег Рой - Три цвета любви

Ульяна мезальянс не одобряла явно и недвусмысленно: перед визитами к матери непременно звонила: ты одна? Как будто намекала, что недовольна происходящим. Ну да, еще бы ей быть довольной: мать связалась с мальчишкой из ее, Ульяниного, круга! Скандал! То, что Леля и сегодня выглядела максимум старшей сестрой собственной дочери, в расчет не принималось. Все равно скандал и сущее неприличие. Правда, вслух своих претензий Ульяна не высказывала, но поглядывала на Лелю угрюмо, исподлобья и словно бы испытующе.

Дим отмалчивался. Вытаскивать Лелю на прогулки перестал — да и зачем, если и без него есть кому, — только однажды, когда она в открытую спросила: ты что, недоволен? — пожал плечом: это твоя собственная жизнь, тебе и решать. Только попросил быть поосторожнее. В каком, интересно, смысле?

Мамуля, с тех пор как Леля забрала у нее ключи, носа к дочери не показывала — изображала, что оскорблена до глубины души. Только однажды, позвонив, высказалась в духе: опомнись, не позорься и еще что-то про то, что это Мика со своими проповедями о свободе в нынешнем Лелином «падении» виновата.

Мика была единственным, пожалуй, человеком, чье мнение Лелю действительно беспокоило. Но подруге внезапно предложили стажировку аж в Лондоне — на полгода! Фантастическая удача! Журналом, который Мика отнюдь не собиралась бросать, приходилось руководить дистанционно, по скайпу. Так что времени на то, чтобы вникать еще и в Лелины дела, у подруги не оставалось вовсе. Так, дежурные созвоны, чтобы убедиться, что все живы-здоровы. И слава богу! Леле почему-то казалось, что Мика бы Алика не одобрила. Хоть и советовала «отвлечься» от горя с кем-нибудь молодым и сексапильным, но — не одобрила бы. Опять сказала бы, что терять голову от мужчины — это неуважение к себе, и не важно, насколько объект красив и обаятелен.

Что б они все понимали!

Впрочем, Леля и сама, пожалуй, не очень понимала, как это все вышло. У нее вдруг — роман? Да еще так скоропалительно? Наверное, все дело было в той самой волшебной «химии». Ну, знаете, когда люди, которых по любой логике совершенно ничего связывать не может (как журавля и, скажем, черепаху), вдруг образуют пару — да какую! Бог весть, как это случается: запахи ли вдруг совпадают или биоритмы какие, но — р-раз, между журавлем и черепахой проскакивает искра, а окружающим остается лишь разводить в растерянности руками — химия!

Вдобавок он оказался Александр! Александр и Александра! Вроде бы просто совпадение, но Леля чувствовала, что есть в том некая мистическая закономерность, не просто же так это! И если бы только имена!

Однажды, пока Алик был в душе, Леля вытащила из его рюкзака паспорт. Успела увидеть дату выдачи и место рождения: Республика Мордовия, Атяшевский район… Она вздрогнула, едва не выронила кожаную книжечку, торопливо сунула на место.

Но все же потом, гораздо позже, почти небрежно спросила:

— Откуда ты такой прекрасный взялся? Ну… Ты же не питерский, правда?

— Это заметно?

— Да нет, просто интересно.

— Из… Новосибирска, — неохотно, с запинкой сообщил Алик. — Точнее… Глушь, короче. Не повезло. Да ладно, какая сейчас разница?

Зачем он солгал? Неужели там, на родине, с ним случилось что-то нехорошее? Да нет, конечно. Скорее всего, он стыдился своего провинциального происхождения. Как ее мама. Как будто, если ты появился на свет, к примеру, в Париже, это делает тебя благороднее, чем если бы ты родился… ну… в Урюпинске. Ужасно глупо. Но при этом — мило. Получалось, они с Аликом не только тезки, но и земляки. Это почему-то согревало. А если мальчику хочется скрывать, где он родился, да и пусть. Ей совсем нетрудно и невероятно приятно его порадовать своей неосведомленностью. С ним так хорошо…

И еще — он ее смешил!

Дим — тот поддерживал, конечно, отвлекал от печальных мыслей, низкий ему поклон и всяческая благодарность, но… Но Алик — смешил! Она ведь и подумать не могла, что еще когда-то будет смеяться. Алик же заставлял ее не просто смеяться — хохотать! Над его шуточками и рассказами (выяснилось, что он учился на медицинском, кто бы мог подумать!) она смеялась так самозабвенно, как не смеялась лет, пожалуй, с двадцати.

И еще, страшно признаться, он возбуждал. До озноба и дрожи в коленках.

Ладно бы — изощренными ласками. Да, в постели Алик доводил ее до полного изнеможения — и еще немного сверх того, — но в этом как раз ничего сверхъестественного не было. Умелые любовники — не такая уж редкость.

Но рядом с Аликом она вспыхивала даже без всяких прикосновений! Улыбка, взгляд, интонация незначащих каких-то слов — и в глазах начинало темнеть, а в кончиках пальцев (и если бы только в них!) жарко пульсировала темная, сразу очень густая и тяжелая кровь.

Он улыбался словно бы робко, смущенно — и ей хотелось его ободрить, как королева ободряет влюбленного в нее пажа… но уже через мгновение они словно бы менялись местами: королева (уже и не королева вовсе!), дрожа всем телом, искала поощрения у властного, уверенного в себе падишаха…

Это сочетание робости и властности сводило ее с ума.

Он мог в дорогом ресторане — улыбаясь, рассказывая бесчисленные смешные истории из времен своего студенчества — под покровом скатерти (а то и без оной, так что, если бы кто-то вздумал заглянуть под стол, ох, страшно представить!) запустить руку ей под юбку. И трогал, и гладил, и… Леля задыхалась, почти теряя сознание, а он — улыбался и болтал все так же непринужденно.

Ленька когда-то тоже любил подобные… штуки. Объятия (и если бы только объятия!) в совершенно неподобающих местах, неприличный шепот во время скучного мероприятия — ухо моментально начинало пылать от его дыхания, и оттуда по всему телу расползалась жаркая томительная дрожь. «Под любой благопристойностью, — говорил он, — должен скрываться разврат. Иначе жить очень скучно».

Однажды, на ужасающей оперной премьере, сидя в вип-ложе, Леля чувствовала себя выставленной на всеобщее обозрение куклой: изощренная прическа, сложный макияж, превративший ее в подобие Одри Хепберн, открытые плечи над обрезом дорогущего вечернего платья а ля Баленсиага. С картонно жестким скульптурным лифом и почти такой же жесткой (очень красивой!) юбкой (невозможно это носить, кроме как на подиуме, и какое счастье, что сам великий модельер уже давно в могиле и подобные платья — редкость!) И ко всему этому великолепию — норковый палантин. После театра планировалось еще какое-то мероприятие, так что туалет пришлось выбирать абсолютно вечерний. Спина у платья была открыта до… гм… открыта, в общем. Ленька, с невозмутимой физиономией «наслаждаюсь музыкальным шедевром», под прикрытием палантина запустил пятерню под этот самый вырез на спине и быстренько добрался до фасада… Леля едва не падала с легконогого золоченого креслица, а этому хулигану, обожаемому супругу, чтоб его — хоть бы хны. Его пальцы шевелились под жестким оттопыренным лифом — трогали, гладили, сжимали, царапали…